- Войдите! - раздается писклявый голос, и я раскрываю дверь.
За столом сидит девиццо. Красивое, черт подери, давно таких не видел: морда - персик, глазки черешнями... Вся - как наливной плодик, свежий и вкусный до щекотки. И светлые волосы завитками. Откуда она тут взялась, думаю я. Для училки - малявка еще: лет двадцать максимум, и то, если накрасится. Секретутка, что ли? Да нет, вроде ж сидит в предбаннике старая крыса в очках... Видно, родственница директору, племяша или кто; а очень может быть, что и обожаемая доця...- Солнышко, - говорю, - будь здорова, а где директор?
- Директор? - она так переспрашивает, и смотрит на меня, как солдат на вошь. И густо краснеет.
- Ну да, директор, терпеливо объясняю я. - Маленко Ка Э. Ты читала вывеску на дверях, когда входила сюда, радость моя?
- Чи... читала.
Гримаса на пунцовом личике вдруг перешла в улыбку, такую славную, что... эх! Но улыбка тут же стерлась, будто ее выровняли утюгом.- Читала. Маленко Ка Э - это я. Я - директор. И... у нас принято обращаться к директору несколько иначе. Не "солнышко" и не "радость", а Ксения Эдуардовна. И желательно на вы. Если получается...
На личико-персик снова вернулась улыбка - до того обалдевший, видно, у меня был вид.- Ааа... эээ... Значит, это ты... вы... та самая Ксения Эдуардовна? А сколько же... вам лет?
- Столько, сколько есть. Да, я Ксения Эдуардовна, не знаю только, та самая или не та. А с кем имею честь?
- Эээ?..
- Кто вы?
Блин, вот попал! Такой дурацкой ситуации у меня еще не было. Я еле сдерживался: было очень трудно называть это чудо в перьях Ксенией Эдуардовной. Хотелось потрепать ее по пунцовой щечке, хотелось взъерошить ей кудряшки, да и... чего там говорить!Запинаясь, я объяснил, кто я такой и зачем пришел.- ...Нет, "просто Валерой" вы будете, когда выйдете из школы. Так как вас по отчеству?.. Итак, Валерий Петрович... а где Андрюша?
- Он приболел. Вчера еще носом шмыгал. Я решил его не таскать. А что, по вашему, он должен...
- И правильно решили. Пусть поправляется; а мы с вами прекрасно поймем друг друга, я уверена. Валерий Петрович...
Она встала и начала ходить по кабинету. Я продолжал стоять: она забыла усадить меня. Голос у нее дрожал, хоть она изо всех сил старалась быть строгой и внушительной:- Нам нужно поговорить. О вашем мальчике. Понимаете, он... Он ведь у меня, я веду его класс, 4А. И вот... Он проявляет себя странно. Очень агрессивный. Особенно к девочкам. Хоть он не такой, ведь я вижу. Знаете, как дети... особенно в этом возрасте: влюбился - дернул за косу... Но что-то заставляет его целенаправленно мучить девочек, делать им гадости. Просто до садизма доходит...
- Э! Вы тут мне не рассказывайте, - перебил я...
- Не перебивайте, пожалуйста. Дослушайте меня. Я пыталась поговорить с нем. Он странный. Он не идет на контакт. Вначале он вообще не хотел со мной говорить. Просто сидел и молчал. Но потом я разговорила его. Чуть-чуть. И он сказал мне, что все девки суки, и он их ненавидит. Я... я повторяю дословно то, что говорит ваш сын. Вы понимаете меня? Откуда у него такой настрой? Что вы на это скажете?
- А то скажу, Ксения Эдуардовна, радость моя, - говорю я, - что я не люблю, когда на моего сына вешают всяких слонов. Будто я его не знаю! Вы из него прямо какого-то маньяка делаете! Что он вам сделал?
- Ну как же вы!.. Я же с вами поговорить хочу. О вашем ребенке! Я ведь тоже за него переживаю, они все мне как родные, он и мой тоже чуть-чуть...
- Э нет, вот это не надо! - Тут меня зло взяло, не знаю, прямо взбесился. Стоит тут, понимаешь, в дочки мне годится, великое цабэ, «директора» из себя корчит... - Вы его воспитывали? Вы нянчили его? Памперсы меняли? Вот и не надо! У самой дети будут, тогда поймешь, что к чему!
- Не... не смейте со мной так! Ну что вы за человек! Вы... - в ее голосе уже звенели слезы, хоть она и старалась изо всех сил. - Вы что, не понимаете, что это все не случайно? Вам же человека воспитывать, не игрушку, а человека! Маньяка, говорите? А откуда маньяки берутся, вы думали? Думали?!
- На надо учить меня, как воспитывать моего сына! Учит меня! Да что ты знаешь об этом? Рассказала свои буковки-цифирки, и все, домой? Да тебе еще... Да ты...
Я замолк, потому что Ксения Эдуардовна вдруг упала на стул и разревелась.Женских слез я не выношу. Я не знаю, что с ними делать. Когда женщина плачет, я чувствую себя и дураком, и кучей дерьма одновременно.- Ну... ну что ты... ну что вы, Ксения Эдуардовна? Ну... погорячились малость, ну с кем не бывает? Вы это... не серчайте, если что не так... Ксения Эдуардовна!
Она всхлипывала так горько, что я не выдержал и подошел к ней.Ревела она точно, как маленькая девчонка: хлюпала носом и размазывала все, что можно, по лицу.- Ну... ну простите... прости меня, пожалуйста! Я не хотел тебя обидеть. Ну... вот уже всю красоту размазала. Ксения Эдуардовна!.. Хотите, я на колени встану?
Я и в самом деле взгромоздился на колени.- Ну что вы... ну как же... Простите меня, я не хотела... Я... я... - Она кинулась поднимать меня... и мы впервые прикоснулись друг к другу.
Не знаю, что это было: будто искра какая-то... Вроде ничего не изменилось, но... она уже не была Ксенией Эдуардовной. Она была несчастным существом, плачущим рядом со мной, вот тут, совсем близко... Дистанция между нами куда-то исчезла, и я тронул Ксению Эдуардовну за плечо. Она не отпрянула, и я легонько обнял ее. Мне очень хотелось утешить ее...Лучше бы я этого не делал. Почувствовав тепло, Ксения Эдуардовна вдруг ткнулась мне в плечо - и разревелась вдвое сильней. Ошеломленный, я обнимал ее, гладил по спине, по голове, шептал ей какую-то хрень, - а она бормотала сквозь слезы:- Го... говорила мне мама: "Ксюшка, не иди в директора! Они тебя там сожрут все!" А я... я дура, я думала, что меня тут все люююююбят!.. Любимая ученица!.. И выбрали ведь, не навязывалась... Как Иван Христофорыч умер, так никто не хотел, все только меня предлагали. "Талантливая наша, перспективная"... А я только второй год тут... Думала: раз предлагают - будут любить, поддерживать... А всем на все наплевааааааать!.. На детей наплевать, на все! И на меня орут, как на шавку какую... За школьницу принимают, говорят: "ты из какого класса такая, вся из себя?" А мне уже двадцать три... Гэээээээээ!..
- Не надо, ну не надо, Ксюш, - гладил ее я. - Не надо. Я уверен, ты отличный директор. Видела, как я тебя испугался? У тебя очень солидный вид...
- В управлении меня это... Как со шлюхой какой-нибудь... Или орут, издеваются... Родители с дерьмом мешают... Ты думаешь, у меня сердце не болит за твоего Андрея? Думаешь, меньше болит, чем у тебя?
- Ну прости меня, Ксюш, я был неправ. Простишь?
- Не знаю... Гээээээээээ!..
Новая порция рева была уже невыносимой. Позабыв о приличиях, я сгреб Ксению Эдуардовну, несчастную девочку Ксюшу, - и стал покрывать поцелуями заплаканные щечки, а потом и лоб, и ушки, и шею...Мой порыв был неожиданным и для меня, и для Ксюши.Наверно, поэтому она не оттолкнула меня сразу... а через секунду уже было поздно. Уже поцелуи были уместнее слов, и Ксюша подставлялась мне, и запрокидывала головку, и я чувствовал, как стремительно тону в ней, как в горячем водовороте. Ксюшенька пахла тонкими духами, как ландыш...- Ксюша... Ксюшенька... Ну не надо... Ты же славная... Ты замечательная... Ты чудная такая девочка... талантливая... красивая... Ты же чудо... Не плачь, Ксюшенька... - говорил я ей, обцеловывая нежную кожу, соленую от слез. Ксюша уже не всхлипывала, а только шумно и часто дышала - тем чаще, чем сильнее я целовал ее, сходя с ума от ее леденящей прелести. Губы мои щекотали нежную шейку, ключицу, спускались ниже, ниже...
Хмель ее тела ударил мне в голову, и я позабыл обо всем на свете. Не прекращая целовать ее, я расстегнул блузку, нащупал нежную кожу под ней... Ткань понемногу сползала с плеч, тоненьких, славных, и открывала два молочно-пухлых шара, стянутых кружевным бельем...- Не надо... - робко шептала Ксюша, когда я расстегнул сзади. - Не надо, пожалуйста, - хрипло просила она, когда я потянул бретельки с плеч, спустив белое кружево вниз и освободив шары из плена.
Выпущенные на волю, они заколыхались и уставились на меня отвердевшими пиками. Никогда я не видел такой большой и трогательной груди...- У вас слишком роскошная грудь для директора, Ксения Эдуардовна, - говорил я, втягивая в себя нежный сосок и сдавливая пальцами другой.
Ее груди - мягкие, податливые, как колобки - вздыбились вверх и вибрировали под моими пальцами, упрямо выпирали вперед, царапали набухшим соском мне щеку... Это было невыносимо. Смертельно хотелось нырнуть в эту бессовестно-тугую плоть, окунуть туда горящий ствол, утопить его в сладком океане...Никогда еще я не был так пьян женским телом. Ксения Эдуардовна давно уже скулила, шепча время от времени "не надо", а пальцы ее бессознательно ерошили мне волосы.- Не бывает таких сладких директоров. Таких нежных-нежных... вкусных... - бормотал я, мучая тверденький сосочек и заставляя Ксюшу хрипеть и биться в моих руках.
Где-то там, на задворках сознания, я понимал, что все это не лезет ни в какие ворота. Да и Ксюша понимала... Но... пухлые полушария, набухшие от любви, и все Ксюшино теплое тело, полураздетое, трепещущее, и невидимые искры, трещавшие между нами – все это было и сильнее, и важнее, и... Нас тянуло друг к другу так, что мы дрожали жадной, смертной дрожью, и в ушах звенело, как перед обмороком....Все-таки я оторвался от нее и глянул в блестящие, сумасшедшие глаза. Ксюшенька вся растрепалась, мордочка ее была измазана растекшейся тушью, рот полуоткрыт, как у маленьких детей, когда они удивляются или переживают...Я спросил взглядом: "да?"- Не надо... – снова шепнула Ксюша... но взгляд ее кричал мне - "ДААААААА!.." - и я прильнул к ее губам.
Ксюша моментально ответила мне - жадно, отчаянно... подалась навстречу - и я почувствовал, что меня уже нет, а есть только губы, и языки, и тела, и неизбывная сладость, обволакивающая меня сверху донизу, как засахаренный орех...Девочка совершенно не умела целоваться, но хотела меня так зверски, что искусала мне все губы. Мы тащили друг с друга шмотки, не прекращая поцелуя, тянули и рвали прочь проклятую ткань, пока не обожгли друг друга голыми животами и грудями. Тоненькая большегрудая Ксюша бодала меня сосками и лезла на меня, как обезьянка. Глаза ее совершенно затуманились, и язычок, ждущий моих ласк, высовывался из полуоткрытого рта, как жало. Я безуспешно пытался стащить с нее юбку, - и прохрипел:- Помоги...
Она расстегнулась, я рывком оголил ей бедра, даже не любуясь кружевными трусиками, мокрыми, как носовой платок, - повалил ее на пол, лихорадочно рванул брюки, добыл свой агрегат, не желающий добываться из проклятых тряпок...Голая, стреноженная Ксюша валялась на полу передо мной и с ужасом смотрела на то, что у меня между ног.- Ножки раздвинь... Скорей, скорей, ну что ж ты... - Я развел ей ноги - и влетел с размаху в горячее, мокрое, клейкое нутро, обхватившее ствол такой сладостью, что я взвыл, как щенок...
Она хватала воздух ртом, - а я ебал ее, мял ей грудь и умирал от звериного, первобытного кайфа. Через две секунды она уже отчаянно подмахивала мне, закрыв глаза - то ли от сладости, то ли от стыда, - и плотненько обтягивала меня стенками влагалища, упругими и нежными, как вся она.Я чувствовал благодарность всего ее женского хозяйства, распахнутого навстречу мне, как цветок навстречу дождю, - и отдавал девочке свою силу, вламываясь в нее по уши и доставая до самой ее голодной, влажной матки. Агрегат у меня и так здоровенный - а на Ксюшу он налился, как бивень мамонта. Ксюша корчилась, хрипела и выгибалась подо мной, и сжимала меня стреноженными ножками, и притягивала руками к себе, чтобы я оплодотворил ее везде, сверху донизу, с головы до ног...Я так скакал на ней, что мы ехали по ковру ее кабинета, пока не уперлись в плинтус. Угол стены ограничил ее, и теперь я мог вламываться в нее еще глубже и плотнее - до боли в лобке и в сплющенных яйцах.- Вот я и загнал тебя в угол, - прохрипел я, яростно шлепая яйцами по мокрой щели. Ксюша вскрикнула и открыла глаза. Эта мысль, видно, впечатлила ее, потому что бедра ее вдруг завелись, как качели, с каждым толчком набирая обороты, а грудь выгнулась дрожащим мостиком.
Понимая, что сейчас с ней будет, и радуясь безмерной радостью за девочку, я увеличил напор, сколько это было возможно, и быстро смял руками обе ее груди. Еще, еще... и еще... не хватало последней капли, Ксюша выла белугой и смотрела на меня умоляюще, как рабыня на божество; и тогда я ухватил ее бутон, нащупал в липких складочках горошинку клитора, впился в нее пальцем, завибрировал на ней...Вот тогда, наконец, и СЛУЧИЛОСЬ. Ксюша наливалась, набухала своей густой силой - и лопнула, и взорвалась, истекла сладкой смертью, извиваясь подо мной, как угорь.В оргазме она пищала тоненько, смешно, по-кошачьи, и кусала губы, пытаясь запереть оргазм в себе - но он рвался из нее, и Ксюша трещала по всем швам, и наконец не выдержала - взвыла хриплым басом, стиснув меня руками и ногами и насадившись на меня до упора... Она вжалась в меня клетка к клетке, не желая потерять ни одной искры, ни одной капли семени, ни одного сперматозоида, и спазмировала всем телом, вплавленным в меня, и пожирала меня влагалищем, как дракон; а я хрипел от облегчения, осеменяя ее голодную матку...***Наверно, это все и решило. Двойной оргазм - такая штука, которая сближает людей раз и навсегда, что бы ни случилось потом. Если люди побыли вместе в одном теле, если они рвались едиными разрядами блаженства и боли - они вечно будут хранить в себе след этой близости, за которой только смерть...Когда мы отходили от телесной катастрофы, лежа друг на друге, – внезапно раздался стук в дверь.Мы взвились, как оглашенные. "Дверь-то не заперта" - шепнула в ужасе Ксюша, а я подскочил к двери, капая остатками спермы на ковер, и быстро, как фокусник, накинул щеколду.Уффф... Успел!- Одну минутку! Подождите! - голос не слушался Ксюши. Он не хотел быть директорским; ему хотелось только урчать и стонать, и мяукать, и вибрировать густыми обертонами, как секунду назад...
Мы одевались в панике. Как всегда бывает, вещи не слушались нас: пуговицы не желали застегиваться, ткань не хотела налезать туда, куда ей положено... С грехом пополам упаковавшись, мы сели на стулья, приняв идиотски-официальный вид. Растрепанная, всколоченная, вся в потоках туши, наполовину слизанных мной, Ксюша выглядела грандиозно, - да и я, разумеется, не лучше.- Войдите!
Дверь грохнула, не открываясь... "Щеколда, блин!" - я рванул к двери, открыл...И едва устоял на ногах.- Андрюшка?! Ты... ты что здесь делаешь?!
- Я вам не помешал? - Андрюшка вошел в кабинет. Вид у него был неописуемый: хитрый, взбудораженный, и в то же время - довольный и счастливый, как у целого стада слонов. – Клавь-Семенна сказала, что уже можно.
- Клавдия Семеновна?!..
- Ну да. Она же там сидит, - Андрюшка показал в сторону приемной. - Я тут уже полчаса торчу под дверями. А она не пускает: говорит - заняты. Да ты и сам слышишь, говорит. Дай людям побыть наедине, а сам выйди, нечего тут торчать. Иди в коридоре погуляй, я тебя позову... И позвала. Говорит: вроде уже можно...
- А... а... - Челюсть у меня отвисла, и я с трудом шевелил ею. - А... чего же ты приперся? С температурой? Я же сказал тебе дома сидеть?!
- А я пришел, чтобы ты тут Ксению Эдуардовну не побил, - хитро прищурился Андрюха. - Она такая классная! Я только вчера понял... Когда папаша Анькин пришел, мордоворот конкретный, хотел меня по стене размазать - а она его за шиворот из класса!.. Хоть и вдвое ниже его... Ксения Эдуардовна, папка вас не сильно того? Он у меня горячий, бешеный немножко, но вообще хороший...
Когда мы выходили из школы – втроем, держась все вместе за руки – старый вахтер внятно произнес нам вслед:- Директор, тоже мне. Девчонка...
- Вы что себе позволяете?! Вы как разговариваете с директором?! А ну встать! Быстро! Распустились тут! Комиссия придет – быстро вас в чувство всех приведет! Ксения Эдуардовна, по-моему, вы слишком добры к подчиненным! – орал я, а пунцовая Ксюша снова расцветала своей невозможно милой улыбкой...