И вот, в тот самый момент, когда жгучая волна возбуждения готова схлынуть в мраморное днище белоснежного биде, над которым вы склонились, представляя, как самозабвенно подмахиваете своему боссу, которому в тайне давно мечтаете признаться в любви, пока тот яростно вбивает свой стальной стержень в ваш покорно подставленный зад. Вдруг повсюду вокруг вспыхивают мощные прожекторы, направленные на вас, и раздается трубное «та-да!», от которого всё ваше естество складывается в гармошку. Вы превращаетесь в таракана, мечтающего только о том, чтобы забиться в какую-нибудь дыру потемней. Мечтаете, чтобы этого никогда не было. Мечтаете быть примерным семьянином, ждущим жену после работы, сидя в мягком кресле с газетой, а не стоя в туалете с её трусами во рту. Но все эти грезы проносятся мимо, а высоко наверху в вертолете, рубящем лопастями упругий воздух, стоит ваша жена, наполовину высунувшись из его стального брюха и зажав в руке громкоговоритель. Рядом с ней вы замечаете еще и кучу репортеров, направивших на вас объективы совсем не беспристрастных камер. И ваша жена кричит вам «извращенец!». И её голос, многократно усиленный, становится голосом разгневанной богини. Она кричит вам, пойманному в круге многоваттного света прожекторов «я всегда это знала!».
«Глядите на моего муженька, добрые жители города. Глядите на это грязное, похотливое животное и смотрите, чтобы в вашем супруге не проснулся подобный зверь. Ведь он без сомнения дремлет в каждом мужчине. В каждом порочном самце. Он ждет только удобного случая, чтобы прорваться сквозь тонкий слой напускной порядочности, которым тысячелетия цивилизации и воспитания покрыли его потное волосатое тело». Что ж, вы становитесь гвоздем программы на каком-нибудь феминистически настроенном канале, где современные амазонки хохочут вовсю над слабостью тщедушных мужичков и, если повезет, вас будут обмусоливать в эфире не больше месяца, а потом — развод и пинок под зад, отправляющий вас на обочину жизни, собирать пустые бутылки и вытирать задницу пакетами из «Макдональдса». Но это если повезет. А так можно навсегда заделаться домашним вылизывателем каблучков. Жены и многомиллионной армии её подруг, которым вас без сомнения будут сдавать в пользование. И вы кончине раздавленным чьей-нибудь туфелькой тараканом. Ах да, и не надейтесь даже на имитацию жалости от ваших отпрысков. За такой позор, в лучшем случае, вас будут пользовать вместо туалета во время несварения желудка. И самое ужасное, что чёртов кредит придётся выплачивать в одиночку! Со мной было, примерно то же самое. Я — на кровати сестры, онанирую, одевшись в женскую униформу, да к тому же трахаю себя в попку средним пальцем, закусив шелковый галстук на манер кляпа.
Безгранично растерянный и неспособный придумать хотя бы мало-мальски убедительное оправдание тому, без сомнения требующему совершеннейшей интимности занятию, за которым меня так неожиданно застали. Что, мол, я занимаюсь вовсе не грязным рукоблудием, удовлетворяя собственные фетишистские фантазии, а, скажем попросту, разнашиваю новенький костюмчик сестры, чтобы ей, любимой, нигде не давило. Так я её люблю. Почему же я тогда схватился за член так, будто он у меня сейчас отвалится? Ну, так я наоборот сжимаю его изо всех сил желая задушить то порочное желание, которое так свойственно всей жалкой мужской породе, заставляющее змею выползать из норы и жалить пречистых дочерей Евы. И действую исключительно из самых благих побуждений, не желая, чтобы ужасающая эрекция навевала безнравственные фантазии и омрачила бы достойное занятие любящего брата, желающего сестре только лучшего. А-то, как бы не случилось так, что старательно отутюженные складочки залило бы липкой и дурно пахнущей жижей. Потому то и пытаюсь перекрыть воздух и вернуть свой отросток в подобающее ему состояние, когда дело касается помощи родному человеку. Превратить обратно в маленькую безвредную висюльку то бишь. Почему у меня тогда палец в засунут в задницу? Ох... Ну и что из всего этого разнообразнейшего бреда я должен был озвучить после того, как моя сестренка, так некстати материализовавшаяся в дверном проеме, теперь стояла и сверлила меня глазами, выжидающе напоминая, что неплохо, знаете — ли, было бы и объясниться. Но я не в силах не то что рта раскрыть, но даже рук отнять от тех мест, куда их поместил.
Так и лежу, раскорячив ноги и держась за пенис. А Эрика всё стояла, молча растянув губы в улыбке, которая, однако, не давала даже малейшего намёка на то, что через пару секунд она скажет что все, мол, в порядке мой маленький братец, у всех свои тараканы в голове, но я люблю тебя несмотря ни на что. И мы бы обнялись, утопая в родственных чувствах и даже чуть-чуть прослезившись, она бы, так и быть, разрешила мне, пусть не часто, но всё-таки раз от разу «использовать» её новенькую униформу. Ничего этого она не сказала, а еще долго буравила меня взглядом, и, лишь когда молчание стало попросту невыносимым, произнесла, слегка кивнув своей прекрасной и скорой на изощренные выдумки головкой: — Так я и знала. В её голосе я услышал столько презрения к своей падшей натуре, что если бы слова имели хоть какой-то вес, я был бы мигом раздавлен под грузом подобного замечания. Что же ты могла знать, сестренка? О тех страстях, которые раздирали мою душу и толкали на подобные сатисфакции, грозя разрастись от неудовлетворения, приняв ещё более чудовищные формы. Что ты могла знать об этом? Ты безупречная белокурая бестия, всегда и во всём первая, какие порочные желания бередят твою душу? Знаете, лучше бы это осталось для меня загадкой. — Черт возьми, — усмехается моя разоблачительница, — у такого грязного маленького ничтожества просто обязаны были быть маленькие грязные мыслишки, которые ты только и мечтал воплотить в жизнь! И вуаля! Ты лежишь здесь, у меня в комнате, на моей кровати, и дрочишь свой вонючий отросток в моей новой униформе! Я, конечно, могла многое подумать на твой счёт, но до такого убожества никогда бы не опустилась.
Эрика, оттолкнувшись спиной от стены, направляется ко мне. Я вздрагиваю и (наконец-то, дурак нерешительный!) начинаю совершать судорожные попытки принять мало-мальски более пристойное положение тела в пространстве, однако меня тут же останавливает гневный окрик. — Не смей — кричит моя сестрёнка, будто надзирательница в концлагере на тех фильмах, что нам показывали в коллежде, — оставь свои грязные руки там, где и были, иначе я засуну тебе их по локоть в задницу! Я немедленно повинуюсь, сам не понимая, откуда взялась подобная покорность в ситуации требующей вообще-то, совсем иного поведения. Всё-таки поймите меня правильно, фантазировать о власти женщины над тобой это одно, а выполнять приказ своей старшей сестры на самом деле, это совсем другое. Мне бы сорваться с места, на ходу сорвать с себя злополучную одежду и закрыться в своей ... комнате. И пусть потом Эрика доказывает матери, что произошедшее не её собственная, чтобы-насолить-брату, выдумка. Тем не менее, зная крутой нрав Эрики и её физическую силу, я предпочёл за благо не ослушиваться приказа и немедленно водрузить правую руку на опавший от страха член, который полностью скрылся в кулаке, будто страшась собственного убожества, а средний палец левой руки затолкнуть поглубже в дырочку заднего прохода. Эрика возвышается надо мной, как всевластная богиня, застёгнутая на все пуговицы своего высокомерия. Она — мой ангел мщения, спустившийся с небес покарать зарвавшегося грешника, посмевшего осквернить своим телом её гнёздышко. Лилейные крылья превратились в белоснежную блузку, слепящую меня неземной чистотой. На её лебединой шейке чудесный бантик, стягивающий застегнутый на последнюю пуговку воротничок. Складочки юбки, как всегда безупречно выглаженной, и белые гольфы, облегающие точеные икры сводят меня с ума. Мой рот мгновенно заполняется слюной.
Я не могу отвести взгляда от строгости линий. Я не могу понять, как обычная одежда может оказывать на меня столь сильное воздействие, лишая сил и заставляя подгибаться колени. Но в том то и дело, что на Эрике всё смотрится восхитительно. Она придаёт вещам какую-то адскую притягательность, наполняя по сути просто хорошо скроенные куски материи дьявольским очарованием. Кажется, одень она рваную робу и все бы восприняли это за новый тренд. Каждая складочка на блузке была будто выведена художником для шедевра всей его жизни, а не появлялась просто так, от любого движения изящной ручки. Мне стало как-то безразлично, что я лежу в её униформе с пальцем в заднице, лишь бы рассматривать её подольше. И, похоже, Эрика тоже была не прочь наслаждаться зрелищем моего убожества, потому что несколько минут мы провели в молчании, каждый любуясь другим. И кто знает, какие мысли пронеслись в наших головах за это время! Но, в конце концов, моя сестра во второй раз нарушает молчание: — Ай-яй-яй, как нехорошо брать без разрешения чужие вещи! — качает она белокурой головкой, — тем более вещи своей старшей сестры! Как непорядочно! — продолжает издеваться она, — А уж онанировать в них! Это просто возмутительно! Плохой, плохой мальчик! Совсем отбился от рук. К счастью для тебя, милый мой братец, так уж вышло, что я прекрасно знаю, что нужно делать с плохими мальчиками. Их надо как следует наказывать. Подумать только, онанировать в моей новой униформе! Да ты хоть представляешь, сколько я промучилась в салоне этой старой перечницы фрау Остерманн, пока мне её пригоняли? Всё её проклятый перфекционизм! Чёртова маразматичка часами тыкала в меня своими дурацкими булавками! На мне живого места не осталось! А всё для того, чтобы форма была как вторая кожа.
Эрика прошамкала последнюю фразу, пародируя шепелявость престарелой портнихи. В другом месте и в другой ситуации я бы даже нашёл это забавным. Сейчас же, моё лицо было каменным. — Да я бы и первую с радостью отдала, только бы поскорее смыться из её костлявых пальцев. А теперь оказывается, что я страдала напрасно! И что прикажешь сказать маме? Ой, мамочка, прости, конечно, форма просто великолепна, выше всяких похвал, да-да, мы же не какие-нибудь второсортные плебеи, чтобы одеваться в магазинах ширпотреба, угу-угу, точно, сидит как влитая, у фрау Остерманн руки ведь золотые, как ты и говоришь, святая правда. Но, я её всё равно не надену. Почему? Нууу, наверное, потому, что мой маленький братец оказался, как бы это помягче сказать, двинутым на фетишизме извращенцем, и ох, прости-прости, не могу даже и сказать, что он там в ней вытворял. Боюсь, как бы тебе дурно не стало. Твой ведь сыночек. Да уж, представь каким ударом для мамы станет такая новость.
— Эрика, я... — предпринимаю я робкую попытку объясниться. Как бы нелепо это не выглядело в моём положении, это всё же лучше, чем молча краснеть под её испепеляющим взглядом. — Заткнись! — резко обрывает меня Эрика, — если я захочу услышать что-нибудь из твоего поганого рта, я ПРИКАЖУ тебе его открыть. Ты всё понял? Я опешил от такого явно доминантного обращения, но нашёл в себе силы кивнуть. — Вот и славно, — удовлетворенно хлопает в ладоши моя нежеланная повелительница, — что , предчувствие мне подсказывает, что нам с тобой предстоит провести весёленькое время вместе. Но прежде, чем я начну с тобой развлекаться, позволь мне отлучиться ненадолго и приготовить всё необходимое для нашей маленькой экзекуции. Так что, мой маленький развратный братишка, ты пока полежи тут, посмакуй, как сладко обтягивает тебя униформа и помечтай какую-нибудь из своих грязных мыслишек. Уверена у тебя их полно, так что не соскучишься, а я вернусь через секунду.
Эрика разворачивается тем самым способом, всегда вызывавшем в моём паху сладостную тяжесть, когда плиссированная юбочка, развеваясь, кружиться вокруг её точёной талии, приподнимаясь так, что становиться видна снежно-белая полоска кружевных трусиков. Знает же эта златовласая искусительница как возбудить своего брата-извращенца! Без видимых усилий она заставляет меня исходить соками желания и превращает в бурлящее спермой животное. Наверняка замечала, каким жадным взглядом я пожирал её затянутую в плис попку, когда она вот так же точно крутилась перед зеркалом. Меня обдувает прохладой и совершенно особым запахом, которым пахнут её трусики, и я таю в блаженной истоме, совершенно позабыв о своем бедственном положении и грядущей расплате, а эта прекрасная соблазнительница уже, хохоча, несется к двери, по-детски подпрыгивая при каждом шаге. Сущая невинность, но этим-то как раз меня и не обмануть, слишком хорошо я знал изнанку этой ангельской обертки. Эрика, задержавшись у двери, поворачивается и, ослепительно улыбаясь, отчего у неё на щеках появляются чудесные ямочки, с напускной строгостью грозя мне изящным пальчиком, говорит: — И не шали тут без меня. Её удаляющийся смех отрезвляет меня знакомыми нотками зловещей решимости безжалостной садистки. Именно этот смех я слышал, когда лежал, завернутый в одеяло, будто младенец, под попками Эрики и её подруг. Я с трудом пытаюсь осмыслить, во что вляпался, медленно всплывая из пучин гипнотического омута, куда меня загнало лицезрение совершенных форм моей сестры. Как она могла догадаться? Почему вернулась из школы раньше времени? Ведь всё шло просто замечательно. Я и до этого ни разу не попадался на горячем.
Ни мама, ни Эрика, ни за что не должны были догадаться, что я в тайне примеряю на себя их одежду. Я всегда тщательно приводил её в порядок, прежде чем повесить обратно, а на следующий день, если мама вдруг надевала жакет, в котором я онанировал, моё лицо оставалось подчёркнуто безразличным. А на Эрику, одетую в попользованные мной блузочки, я вообще старался не смотреть. Не хватало еще пустить слюни от похоти, глядя, как элегантно она поправляет манжеты. Зато внутри я вовсю ухмылялся, похваляясь, какой я ловкий конспиратор. Это были мои маленькие победы над ними. Я топтался на их святынях, а они и не подозревали об этом. А вот что теперь-то делать? Бежать, пока она не вернулась? Запереться в комнате и ждать маму. Сбросить униформу и остаться голым, а когда она придёт залиться слезами и соврать, что это Эрика обрядила меня в свою новенькую форму и играла со мной в учительницу? Будет конечно до ужаса стыдно, но, по-крайней мере, я буду защищен от побоев. А уж с унижением я как-нибудь справлюсь, не привыкать. И хотя мама не питала ко мне особой любви, всё-таки, такого она Эрике не простила бы. Отшлёпала бы её, так, что она неделю потом не смогла бы садиться на свою горящую попку! Мама это умеет, уж мне-то можете поверить, перед вами дипломированный специалист с многолетним опытом спускания штанишек и получения розог за малейшие провинности, верительные грамоты в виде лиловых полос на попе прилагаются. Так что почувствовать на нежной коже ягодиц жалящие удары ремня в сильной маминой руке, разящие безжалостно и точно, как молнии, я никому не пожелаю. Никому, кроме своей сестры, возомнившей себя вправе обращаться ... со мной как с игрушкой, только потому, что моя слабость не позволяла мне дать ей отпор.
Моё тело вдруг стало мне до жути тесным. Меня будто выстирали и бросили сушиться на палящем солнце Ужас ситуации многотонным прессом подминал меня под себя. И без того тугой воротничок блузки клещами сдавил горло, галстук превратился в висельную петлю, на которой я болтаюсь перед толпой немытых крестьян, клеймящих меня извращенцем и адским отродьем. Мне не хватает воздуха, в горле — раскалённые пески Сахары, язык, как потрескавшаяся глина, лишённая последней капельки влаги. Я чувствую вес каждой пуговки, пиджак стягивает меня как смирительная рубашка. Не нужно медлить, подбадривал я себя, нужно быстрее бежать прочь из этой мышеловки, пока злобная фурия не вернулась. Тогда с мыслями о побеге можно будет распрощаться. Стоит только рыпнуться, и Эрика играючи свалит меня с ног и завяжет моё трепыхающееся тело в какой-нибудь жутко болезненный узел. Моя собственная плоть становится для меня капканом, я хочу вырваться из её оков, получить способность проходить сквозь стены, и унестись далеко-далеко, забиться в самый темный уголок, и оставить обмякшую оболочку на милость Белокурой Истязательницы. От волнения я не заметил, как начал водить пальцем у себя в заднице, натягивая скользкие от слизи стенки кишечника, стараясь нащупать простату и хотя бы частично снять напряжение таким вот массажем. Но потом, слава богу, опомнился, отнял руки от интимных мест, в нарушение приказа госпожи, которой возомнила себя Эрика, поднялся с кровати и, стараясь не шуметь, на цыпочках стал пробираться к выходу.
Я был уже у двери, когда в коридоре раздался цокот каблучков, от которого у меня затряслись поджилки и вся решимость и воля вернулись в своё обычное состояние. На задворки моей трусливой душонки, дрожать и скулить, на предмет того, какой ничтожный хозяин им достался. Так что мне ничего не оставалось делать, как вернуться на сестринское ложе и ввинтить только что вытащенный из горящей похотью задницы палец обратно в слизкую трубу, а ладонью другой руки обхватить тонкий, как спагеттина, член и отдаться на милость своей сестры, смиренно ожидая наказания. Когда она зашла в комнату, и я бросил взгляд на то, что было у неё в руках, я обмер, хотя казалось, что ничто уже не может меня пристыдить. В руках она держала мои фетишистские сокровища, окна в таинственный мир извращённых желаний: найденный по дороге домой садомазохистский журнал, с содержанием не менее грязным, чем та куча хлама, из которой я его выудил, модный каталог с фотографиями роскошных длинноногих богинь, дефилирующих в чудесных деловых костюмах. И самое главное, мамины колготки. Те самые, в которые я кончал по ночам, заливая горячей спермой тугую лайкру. Смятой горкой лежавшие поверх журналов, они напоминали шоколадный бисквит на глянцевом блюде. И я, почему-то, был уверен, что моя злобная официанточка в беленькой блузочке, непременно заставит меня испробовать их на вкус. Вся моя тщательно выверенная система конспирации потерпела полное фиаско. Я был раскрыт. Обнажён и выставлен напоказ для отвратительно ржущей толпы, тычущей в меня пальцами из Эрикиных глаз и орущей грязные оскорбления в адрес моей поверженной персоны.
Доказательства моих извращений, которыми меня теперь можно шантажировать бесконечно долго. И как только она их нашла? Неужели обыскала комнату, залезла под кровать. Но зачем? Зачем ей было всё это делать? Какие намеки я мог ей дать, чтобы она начала подозревать меня в извращении? На людях я был самым обычным, ничем не примечательным подростком, слегка женственным и может чересчур изящным в манерах, но что с того? Не всем же быть волосатыми гориллами. Я был таким всегда, так что ничто в моём поведении не должно было насторожить сестру. И я всегда, всегда с маниакальной тщательностью следил за тем, чтобы вещи, которые я заимствую у мамы или Эрики возвращались на место в том же самом виде, в котором были взяты. Ни единой складочкой на пиджаке или блузке, ни единой капелькой спермы не мог я выдать себя. Но тогда чем же? Эрика проноситься мимо меня, оставляя за собой восхитительный запах ванили и усаживается в роскошное кожаное кресло, рядом с компьютерным столиком. Я выкручиваю голову, чтобы не потерять её из виду и, неуклюже ворочаясь, продолжая держать руки там, где она мне приказала, поворачиваюсь на живот, а потом становлюсь в классическую позу крестьянки, которую имеют в поле в перерывах между жатвой. Выгляжу я донельзя нелепо, о чём Эрика не преминула мне заметить, но я как заговорённый не могу оторвать глаз от своих сокровищ, будто пялясь на них вытаращенными от стыда и страха глазами, я смогу заставить их исчезнуть. — Что, интересно, братишка? — спрашивает эта нахальная воровка, — вот и мне тоже. Давай-ка глянем, что же заводит нашего маленького Петера Крауса, м? Держу пари там сто-о-лько интересного.
Аккуратно разложенные, эти столь дорогие мне вещи, лежат на столике и глядят на меня с немой укоризной за то, что не смог сохранить их в тайне. Самая ценная из них, найденный по пути домой журнал для любителей женского доминирования. Сейчас в руках у Эрики. Брезгливо сморщенный носик, кончики пальцев медленно листают страницы. Всем своим видом она показывает своё отвращение от необходимости касаться столь непристойного предмета. Да уж, такой благовоспитанной мамзели, как ты, изображённое там должно причинять почти физическое страдание. Кладезь впечатлений для сеансов мастурбации. Могучие Амазонки, истязающие своих тщедушных рабов самыми разнообразнейшими способами, Высокомерные Начальницы, заставляющие провинившихся сотрудников-импотентов тыкать вялыми членами в свои лакированные туфельки, и насмехающиеся над их судорогами, когда сморщенные головёшки исторгают жалкие капельки чудом сохранившейся в почти отмерших яичках спермы. Образ раздавленного и униженного ничтожества со смехотворной висюлькой между ног, просунутой в туфлю с открытым носком, из которой сочится ниточка спермы, навечно запечатался в моём воображении. И, конечно, строгие учительницы, нещадно хлестающие нерадивых учеников по оголённым попкам. Все они там, на сотне страниц, под глянцевой обложкой со слегка поистрепавшимися краями. Да уж, сестрёнка, это тебе не клавиши рояля, по которым ты стучишь по вечерам, разучивая очередную партиту Шуберта. Этот инструмент гораздо тоньше и требует изрядной подготовки для своего овладения. Я замираю от ужаса от того, что рассматривая страницы, она выворачивает наизнанку мою собственную душу, бесцеремонно выбрасывая под палящие лучи своего взгляда нежно трепещущие бутоны моих самых сокровенных мыслей.
Страницы, будто тросы висячего моста, натянутого над бездной. И каждый раз как ты кривишься от гадливости, один из них лопается. И их остаётся всё меньше и меньше. И мне скоро не за что будет ухватиться. И я рухну прямиком в угольно-чёрные глубины. И расшибусь о ледяную гладь Коцита. И муки Люцифера будут стократ сильнее, ибо помимо вечности в аду, ему придётся лицезреть мою торчащую изо льда задницу. Чем дальше Эрика листает журнал, тем выше взлетают её брови. А губы превращаются в алеющее удивлением «О». Держу пари, она и не знала, что на свете существуют столь изощрённые способы истязания жалких мужчинок. И я всёрьез опасался, как бы она не переняла что-нибудь оттуда, обогатив арсенал унижений для своего братца. Тамошние Домины были беспощадны! — Вот это да! — восклицает она, тыча мне в лицо фотографию, на которой две пышногрудые брюнетки пользуют худенького, связанного по рукам и ногам блондинчика одна в рот, другая в анус. На их лицах рдеют жестокие ухмылки, а лицо несчастного юноши искажено гримасой боли. Его тело перевязано жгутами, истыкано иглами и обвито цепями. Он превращен в беспомощный кусок плоти, призванный ублажать жестоких Хозяек. Сколько раз я кончал, глядя на этот снимок и представляя на месте связанного раба себя, не счесть. Однако, я не переставал удивляться, как человек в здравом уме может добровольно пойти на такие пытки. А может вовсе и не добровольно?... Может быть. И может статься, что совсем скоро я это узнаю...
— А он, кстати, немного смахивает на тебя, — замечает Эрика, приглядываясь к фотографии поближе, — ты ведь наверняка не прочь был бы оказаться на его месте, а? Чтобы тебя вот так вот пользовали с двух сторон. Конечно, не прочь! Такой грязный извращенец, как ты, просто обязан хотеть, чтобы его превратили в маленькую похотливую шлюшку. Эрика листает страницы. Там еще много всего, говорит она, много такого, чего ты хотел бы, чтобы с тобой сделали. Без сомнения! Чтобы тебя связали потуже, чтобы женщина села тебе на лицо и заставила вылизать её, и не давала бы дышать, пока ты не выполнил бы команду, чтобы тебя трахали во все отверстия твоего жалкого тела и били бы, и шлёпали по заднице, до крови и до слёз. Чтобы тебя подвесили за член и раскачивали, как маятник. Чтобы превратили твои мерзкие яички в боксёрскую грушу. И чтобы, несмотря на все эти невыносимые мучения, тебя бы заставили благодарить своих мучительниц за каждый удар, за каждую оплеуху, за каждое унизительное оскорбление, и самое главное, приказали бы всякий раз просить ЕЩЁ! Чтобы ты червяком извивался у них под каблуками, падая в обморок от боли в растерзанной мошонке и визжа, как свинья, от пламени, горящего в разорванном анусе, НО НЕ СМЕЛ БЫ умолять их остановиться, не смел бы умолять о пощаде, но лишь молил бы размазать тебя посильнее. Уж я-то точно знаю, чего ты хочешь. Чего хочет такой поганый подкаблучник как ты. Все вы на одно лицо, вещает этот Безгрешный Ангелок, считающий, что ему открыты все тайны человеческого сердца. Глубоко внутри все эти хозяева жизни, сильный пол и волосатые мачо желают только одного.
Занять положенное им по праву место под остренькой шпилькой какой-нибудь высокомерной эмансипе. Хотя, вздыхает она, где-то я их даже понимаю. Столько лет строить из себя не пойми что, рвать жилы, доказывая, что они не просто волосатые обезьяны в костюмах и галстуках, должно быть ужасно утомительным. Вот у тебя сил терпеть и не осталось, журит она меня. Эрика бросает журнал мне в лицо. Хлестнув меня по щеке, он падает на пол. Раскрытая страница, на которой хилого мужчинку пользуют как туалет офисные леди. Одна из моих излюбленных фантазий, под которую я исходил галлонами спермы, теперь кажется мне пугающе реальной и близкой. С моей сестры, похоже, станется превратить меня в поглотителя экскрементов. Раз плюнуть (мне в рот) и дело в шляпе! Она у меня такая.
— Ну так что, братец, тебе что, правда нравиться переодеваться в женское белье, — спрашивает Эрика принявшись за журнал с вырезками женской одежды. — Любишь деловой стиль, как я погляжу. Пиджачки, блузочки, брючки. Тебе нравится, как они сидят на тебе? Как узкая юбка сдавливает бёдра и они трутся друг о друга. И твой маленький, жалкий член возбуждается от трения. А кружевные трусики? Ты какие предпочитаешь, мои или мамины? Держу пари в любую свободную минутку, зарывался в них лицом, вдыхал запах, да? Ведь именно так поступают такие извращенцы, как ты? Нюхают запах женщины и дрочат свой отросток! А колготочки... ммм, как я могла про них забыть, ведь это, похоже, твоя излюбленная часть туалета если... — она брезгливо морща носик, кончиками пальцев поднимает мамины колготки и встряхнув показывает мне. Место в районе паха покрыто коркой засохшей спермы, воняющей тошнотворно сладко.
Приторное отвращение моих собственных выделений, запечатленное в авангардистском пятне Роршаха сотнями брызг от ночных оргазмов. — А Вы что здесь видите? — ... судить по этому. И как в тебе еще что-то осталось? Не похоже чтобы у них были выходные, а? Да уж, похоже, братец, ты не жалеешь ни себя ни других. Прямо горишь на работе.
— Господи боже, ну ты и вправду чокнутый извращенец! Стянуть мамины колготки! И что же ты с ними делал? Я, будто на раскалённой сковородке, жарюсь от стыда. В голове начинает шуметь, я едва не падаю в обморок. Я — это выброшенная на берег рыба, могу лишь молча хлопать глазами и беззвучно разевать рот. — Ну-ка отвечай, мразь! — Эрика разом превращается в разъяренную гарпию, не терпящую промедления в исполнении своих приказов. Схватив меня за горло, она лишает меня и без того еле ощутимой возможности вздохнуть, отчего из моего горла вырываются лишь едва различимые хрипы и нечленораздельное мычание, которое только сильнее раздражает мою мучительницу. Понимая, что не смогу долго отделываться детским лепетом я выдавливаю из себя что-то похожее на осмысленную фразу, которая, однако, из-за пережатого горла получается какой-то скомканной, что приводит к новому взрыву раздражения моей сестры, начавшей трясти меня как куклу, пока я, наконец, не лепечу:
— Я... Слова с трудом вырываются из горла, мучительными толчками преодолевая тройные тиски — галстука, блузки и Эрикиных пальцев. — Что «я»? Отвечай чётко и ясно, когда я тебя спрашиваю! — кричит яростная потрошительница моей плоти. — Я надевал их... — И... — тянет она из меня будто щипцами слова признания в извращённом удовольствии, за которое мне теперь и стыдно, и страшно как никогда. — И... трогал... себя, — наконец выдаю я. От этой нелепицы неловко стало даже мне, трепыхающемуся тщедушному онанисту в руках у всемогущей повелительницы. Что за позорный эвфемизм! Я дрочил свой член с остервенением, граничащим с жаждой его оторвать, а кончал так бурно, что едва не прокусывал себе губу, чтобы не закричать. Дрочил, исходя спермой, как последняя шлюха, после многих лет воздержания, дорвавшаяся до свободного члена. И это всё равно просто слова. Вряд ли я смог бы описать все те порочные, низкие, развратные занятия, которым я предавался в этих колготочках, а самое главное, те ощущения, от которых я корчился в судорогах оргазма. Эрика пытается быть серьёзной, но её губы, то и дело растягиваются в улыбке, отчего маска строгой Госпожи трескается на щеках. Видно, что она едва сдерживается, чтобы не залиться безудержным смехом. Хорошо ей, это ведь не она лежит на диване в унизительной позе, вынужденная озвучивать свои самые сокровенные тайны.
— И... тебе это нравилось? Я молчу, не решаясь ответить, но тут же, очередной гневный окрик заставляет меня вздрогнуть и проявить послушание. Легкомысленная или нет, но выходит из себя она моментально, и гнев её страшен. — Да... — едва слышно говорю я. — Что? Не слышу? — Да, — чуть громче говорю я. — Что «да»? Я непонимающе хлопаю глазами и она, состроив злобное лицо, повышает голос: — Что «да», трахнутый ты ублюдок!? Столь грубое ругательство из уст моей безупречно воспитанной сестры повергает меня в шок. Никогда бы не подумал, что подобное может сорваться с её губ. Я ошеломленно разеваю рот в качестве немого объяснения своих страстишек. Как по мне, то оно куда логичней тех дурацких оправданий, которые выколачивает из меня Эрика. К несчастью, она, по-видимому, считает иначе, потому что не удовлетворившись тишиной, доносящейся из моего горла, она резко залепляет мне пощёчину. Щека вспыхивает огнём.
Я едва не падаю с кровати, а перед глазами уже всё плывет от хлынувших из глаз слёз.
— Хочешь ещё? — угрожающе спрашивает эта стерва. Я отрицательно мотаю головой. Понимание того, что в этот раз Эрика не ограничится шуточными побоями, обостряет мою покорность, и если раньше я мог надеяться, что после пары тумаков она, вытерев об меня ноги, уберется восвояси, оставив меня на полу, скулящего, заплаканного, но свободного, то теперь, похоже, такой удачи мне не светит. И в моих интересах поскорее стать для неё послушным мальчиком, если не хочу превратиться в боксерскую грушу. Поэтому набрав в грудь побольше воздуха, насколько позволяло это сделать сдавленное горло, я выпалил на одном дыхании, громко и чётко, чеканя лова, будто гвозди в крышку гроба оставшихся крох самоуважения: — Мне нравилось мастурбировать в маминых колготках! Хохот распирает мою сестру.
— Тебе нравиться как они обтягивают ноги? Маленькая заминка с моей стороны и новый удар по щеке. — Да... — блею я, едва перестает ... шуметь в ушах. — Обтягивают твой член... — Да... — Тебе нравиться, когда головка трется о них? — Да! — Когда твой жалкий маленький член встает от грязных мыслишек, когда ты ночью лежишь под одеяльцем и мечтаешь, чтобы тебя отшлёпали хорошенько. Ты ведь хочешь, чтобы тебя отшлёпали? — Да, Эрика, я хочу, чтобы меня отшлёпали! — я готов был согласиться со всем, что она говорила, лишь бы не прекратился поток жгучих пощечин. — Отшлёпали по заднице, как развратную шлюшку!? — Дааа! — Как маленькую грязную шлюшку!? — Да! Да! Да!!! Слёзы текут по моим щекам.
Я унижен и раздавлен. Я молю о снисхождении. О прощении. Я обзываю себя самостоятельно. Самыми грязными ругательствами, какие приходят на ум, самыми унизительными прозвищами, чтобы угодить Её Величеству. Как же наивен я был в тот момент, стараясь разжалобить эту злобную паучиху, вонзившую свои клыки в намертво связанную жертву и попробовавшую сладостный нектар власти. Её страсть покорять и унижать лишь сильнее распалялась, пожирая мои мольбы, как огонь пожирает сухой хворост.
— Извращенец! — с отвращением выплевывает она в мое заплаканное лицо этот очевидный факт, — грязный маленький извращенец! Жалкий онанист, любящий переодеваться в женское белье. Мне противно знать, что ты являешься моим братом! Я хлюпаю носом, продолжая молить её о прощении. — Заткнись! — прерывает она мои жалкие изливания, — тошнит уже от твоих соплей! Думаешь, поплакался и всё? Думаешь, у меня сердце начнет кровью обливаться? Чёрта с два! Ты мне за всё ответишь! Меня всю выворачивает, как представлю, что носила блузки, в которых ты забавлялся со своим ёба... Видимо воспитание благоверной католички, вбитое в её пресветлую головку за многие годы учёбы в самых престижных и закрытых для простых смертных колледжах, всё-таки берёт свое, и она запинается на полуслове, не способная выговорить столь грязное причастие. Она едва не оглядывается в поисках вездесущих монахинь, следящих, чтобы чистенькие овечки не замарали бы шёрстку каким-нибудь неприличным проступком. Их самих в комнате нет, однако, незримо, они всё же здесь. Всевидящее око наших надсмотрщиков, неотступно висящее за плечом.
Помню, сколь много сил мне самому требовалось, чтобы вопреки всем лекциям о греховных наклонностях плоти, просто притронуться к интимным частям моего тела, когда я только познавал сладостные упражнения с ними. Мне всегда казалось, что только я «выпущу аспида из норы», в комнату ворвется кто-нибудь из блюстителей ханжеской морали и двухтысячелетних догм, и бросит меня в застенки Инквизиции. Что ни говори, а выдрессировали нас на славу. Лицемерие во всей красе! Эрика может избивать меня сколь угодно долго и жестоко, но очернить свой ротик красным словцом — это большое а-а. Абсолютный моветон для такой чистенькой Мисс Совершенство. Наконец, найдя допустимый вариант, она процеживает сквозь зубы: Ублюдок! Ну да, за такое мать-настоятельница по головке, конечно, не погладит, но это, по крайней мере, вполне приемлемо для разъярённой девицы, потерявшей хладнокровие от немыслимого оскорбления, и позволившей услышанному от кого-нибудь из студентов, оскорблению сорваться с губ. Девочка просто вспылила. Её щеки покраснели от гнева. Чудесные щёки, совершенное лицо, которое становиться еще восхитительнее, распаляясь от ярости. А как сверкают глаза! О, Эрика, я молил тебя отпустить меня, но ХОТЕЛ я вовсе не этого, а прямо противоположного. И ты исполнила это моё желание, мой яростный джинн. Я выпустил тебя на свободу, а ты взамен заточила меня в тесную лампу и превратила в своего раба, исполняющего все твои прихоти, получше арабских ифритов.
Эрика, сжав в кулаке колготки, и позабыв от злости о былом отвращении, подсовывает мне их под нос, как нашкодившему щенку. — Нужно было относиться к ним бережнее, это ведь мамины колготки, представь, как она разозлиться, когда увидит, во что ты их превратил. — Эрика ты ведь не собираешься... — взрываюсь я в неподдельном ужасе. Меня мгновенно пробирает ледяная дрожь, когда я представляю реакцию матери глядящей на обмусоленные спермой колготки. — Еще как собираюсь, — ухмыляется она в ответ, — я выложу маме всё. Каждый твой грязненький секрет станет ей известен. — Эрика умоляю не делай этого, прошу, пожалуйста, я сделаю всё, что ты захочешь, ВСЁ!!! Только, ПОЖАЛУЙСТА, не говори ничего маме. Я лепечу, захлёбываясь слюной от страха, а эта садистка лишь скалит свои белые зубки. В её руках абсолютное оружие для покорения. Ужас перед мамой, могущей узнать о моих проделках, сковывал меня, не давая помыслить о сопротивлении. Я был готов на всё. Готов был отдать своё тело и душу в бессрочное пользование этой шантажистке, только бы мама оставалась в неведении относительно моих забав с её вещами. Ну, а Эрика, разумеется, готова была принять мои дары без возражений. Она знала, за какую ниточку нужно потянуть, чтобы я рухнул перед ней на колени.
— Конечно, сделаешь, братик, конечно. ВСЁ, что я попрошу, ты исполнишь, как послушный пёсик. Я в этом даже не сомневаюсь. Но! Отказать себе в удовольствии лицезреть, как ты с красной рожей будешь объяснять маме, откуда на её колготках взялись эти вонючие пятна... — она мечтательно закатывает глаза, — нееет, ты уж прости, в таком удовольствии я себе отказать не способна. Так что можешь начинать придумывать отговорки. А заодно придумай, как объяснить тот факт, что они оказались у тебя под кроватью. Вот она удивится, узнав, что вместо того, чтобы радовать мамочку, грызя гранит науки, ты натягиваешь её колготки и забавляешься со своим тощеньким дружком. Колготки летят в том же направлении, что и журнал. Я в шоке, поэтому никак не реагирую на то, что они остаются висеть на моей голове. Эрику это явно забавляет, она заливается смехом и притворно восхищается, как идёт мне такая необычная дамская шапочка. Мол, эту деталь женского туалета я ещё не примерял, так что наслаждайся, братишка.
***
Она сидит, закинув ногу на ногу, отчего её юбочка, чуть задравшись, обнажает молочную белизну бедра. Я чувствую, как мой маленький дружок, зажатый в кулаке, от этого зрелища вновь начинает расти. Бог ты мой! да я возбуждаюсь от вида родной сестры, которая вдобавок заставила меня стоять на четвереньках с пальцем в попе. Но черт меня дери, она всё равно просто восхитительна, я всегда, пусть и не осознанно, испытывал к ней влечение. А уж когда на ней униформа, делающая её строгой безукоризненной отличницей, я буквально изнывал от желания услышать от неё что-нибудь унизительное. Униформа заставляла мою мазохистскую природу тянуться к исполнению приказов. Благо в оскорблениях она мне никогда не отказывала. Теперь, похоже, дело двинется дальше.
— В детстве, когда мама наряжала тебя в женские платьица, тебе ведь это нравилось? — спрашивает она, рассеянно глядя на монитор компьютера. Я молчу и Эрика резко обернувшись, залепляет мне пощечину, от которой я падаю на бок. В глазах всё тут же темнеет, я трясу головой пытаясь разогнать мрак, застилающий взгляд. В ушах звенит, но сквозь звон я расслышал разозленный голос моей сестры: — Ну ты что, совсем придурок безнадежный? С какого удара до тебя дойдёт, что на МОИ вопросы ты отвечаешь немедленно, громко и ясно? Только попробуй еще раз промолчать, когда я о чем-то спрашиваю, урод, — кричит она мне прямо в лицо, — ты всё понял?
Господи, думаю я, да у неё в этот раз вообще крышу снесло. Обычно, даже когда она злилась, она била меня больше для показухи перед подругами, не очень больно, так чтобы я лишь знал свое место или быстрее нес лимонад, и всегда отпускала какую-нибудь шуточку, которая как-никак разряжала атмосферу. У неё была черта, за которую она не переходила. А тут впервые я почувствовал на себе её силу, не сдерживаемую желанием только позабавиться. Видно, я довел её до белого каления своими экспериментами с одеждой. И это верно, ведь кому понравится, когда в его новенькой, с иголочки униформе, дрочит какой-то извращенец. Ну, вот и моя сестра ...
исключением не была, посему, похоже, шутки отныне отброшены куда подальше. Это испугало меня, и я решил, пока не представиться удачный момент удрать, безропотно выполнять её команды. Авось пронесет. Послушание тоже приносит свои плоды. Посему, борясь с головокружением, я промямлил:
— Да, Эрика, я всё понял. Её это, похоже, не совсем удовлетворило, потому что схватив меня за галстук, она притянула меня к своему лицу и будто говоря с законченным дебилом, отчеканила каждое слово: — Уже лучше, но отныне ты должен меня называть Госпожой, всегда, когда ко мне обращаешься. Особенно после того, что я тебе собираюсь показать. Тебе ведь интересно, что я хочу тебе показать, а? Ты жалкий ничтожный червяк любящий одеваться в девичьи шмотки? — Да, Эри... — лепечу я, задыхаясь в шелковой удавке, и тут же допускаю промашку, не присовокупив её новоприобретенный титул, за которую немедленно получаю наказание. Эрика хлещет меня по щекам, так, что моя голова болтается из стороны в сторону, как у поломанной марионетки. Галстук всё сильнее затягивается и я, испугавшись удушья хватаю её за руки, позабыв от страха приказ держать собственные конечности где было велено. Ох, где же ты моя воображаемая покорность, которую я так беспрекословно выказывал в своих фантазиях. Не осталось и следа при встрече с реальной болью и страхом. Я и не знал тогда, что именно эти вещи, в скором времени, взрастят во мне такое повиновение, что дрессированные дельфины, выделывающие кульбиты сквозь горящие кольца, по сравнению со мной покажутся неуклюжими любителями. Да-да, в скором времени я буду дрожать как осенний лист на ветру, лишь только заслышу где-то вдали шаги моей властолюбивой сестрицы. Но это случиться позже, а пока я силился разжать её стальную хватку и извивался, как червяк на крючке, не понимая, что лишь усиливаю расправу за непослушание.
— Ах ты мерзавец, — шипит Эрика, и с легкостью сбросив мой хилый захват со своего запястья, со всей силы припечатывает моё лицо... на этот раз уже кулаком. Удар отбрасывает меня на спину, и какое-то время я летаю где-то далеко — далеко в сладостных глубинах небытия, где нет и быть не может стервозных сестричек, так и норовящих надавать тумаков своим братьям, которых природа, увы, обделила физической силой, зато в избытке наградила всяческими извращенными потребностями. За что им, бедолагам, вечно приходиться страдать. Я летаю в тумане, в голове, налившейся свинцовой тяжестью шумят рушащиеся водопады, а сквозь дымку перед глазами вижу неясный силуэт моей мучительницы, которая ловко запрыгнула на свою покорную лошадку, валяющуюся копытами кверху. Тяжесть оседлавшей меня Эрики, неожиданно начинает возбуждать, и, хотя я еще не до конца пришел в себя после её сокрушительного удара, собственный член, стоящий сейчас колом, наверняка скажет о моих порочных мыслишках лучше всяких слов. Я ничего не могу с собой поделать, страх перед сестрой столь же кошмарен, сколь и возбуждающ, и потому я не оттолкнул бы её, даже если бы у меня хватило на это сил. Отныне я в плену и у неё, и у собственной похоти, которая будет заставлять меня выполнять её приказы ничуть не хуже непосредственных команд моей Владычицы.
— Ну, давай же, просыпайся, — приговаривала Эрика, шлепая меня по щекам, уже не так сильно, но всё равно вполне ощутимо, отчего я, испытывая резкую боль, возвращался в сознание, — неужели ты такая тряпка, что позволишь девчонке измываться над собой? Покажи, какой ты мужчина. Легко говорить, когда на твоей стороне перевес по всем параметрам. — Просыпайся, кому говорят! Почтя за лучшее послушаться, я делаю над собой усилие и фокусирую взгляд на сестре. Она выглядит восхитительной, особенно, если учесть, что смотрю я на неё снизу вверх, как и положено покоренному рабу. Пользуясь случаем, я пробегаю глазами по ровному ряду пуговичек застегнутой наглухо блузки и дохожу до воротничка перетянутого безупречным узлом галстука. Боже, я даю себе слово, что готов быть хоть тряпкой, хоть щеткой для обуви лишь бы иметь возможность испытать на себе её власть и занять положено мне место под Госпожой. Я был удивлен такими мыслями, ведь где-то на задворках изломанного мазохистской жаждой сознания, я понимал, что они вызваны чрезмерным возбуждением. На самом-то деле мне претит мысль, что я так неожиданно и глупо оказываюсь загоняемым под каблучок ничтожеством, да еще и борюсь с желанием поскорее самому заползти под её туфельку. Эта проклятая раздвоенность моей личности сводила меня с ума сколько себя помню.
К несчастью «нормальная» сторона всегда безнадёжно проигрывала «тёмной». Эрика заметив, что я разглядываю ее, бьет меня ладонью по лбу, несильно, видимо, не желая вновь отправить своего жалкого братца в нокдаун. — Гадёныш, не смей впредь на меня пялиться! Теперь твои похотливые глазки должны быть прикованы только к носкам моих туфель, понял? Я, прекрасно выучив предыдущий урок, истово закивал. — Да, Госпожа! — Ага, усвоил наконец-то, — удовлетворенно хмыкнув Эрика, слезает с меня и вновь садится за компьютер — видимо тебе обязательно нужно вдалбливать в голову новые знания, и никак иначе. В противном случае, ты просто пропускаешь дрессуру мимо ушей. Конечно, ведь кнут и пряник еще никто не отменял. Жаль, что такой дурень, как ты, пока заслуживает лишь хорошенькую порцию розог. Но ничего, тем лучше, у меня давненько руки чешутся выпороть тебя как следует. Наконец-то выдался законный повод. Можешь сказать большое спасибо своему похотливому пистолетику. Ведь это благодаря ему ты решил поразвлечься с моей одеждой. Я лежал на кровати, гадая о своей дальнейшей судьбе, и борясь с уже еле тлеющим желанием бежать, которое неудержимо таяло под натиском другого, более сильного желания из самых темных глубин моей порочной душонки. Желание, которое я имел неосторожность пестовать, разжигая пламя запретной страсти вместо того, чтобы задушить его в корне.
Нужно было стараться быть нормальным здоровым подростком, а не хилым извращенцем, дрочащим в костюме своей сестры. Но я этого не сделал и теперь страсть, которая уже не хотела удовлетворения от шлепков, наносимых воображаемыми мучительницами, яростно жаждала наказаний от реальной Госпожи. Теперь она ни за что бы не позволила мне свернуть с этого скользкого пути, на который я ступил в далеком детстве, подгоняемый строгой мамой, формировавшей мою сексуальность командным голосом и едва ли не ежедневной поркой. Это моё падение, но я бы соврал, если бы винил в моих извращениях только лишь мою мать, ведь когда ребенок подрастает, он всегда начинает бунтовать против родительской опеки, становиться самостоятельным, и готов бешено защищать по кусочкам вырванную из цепких родительских пальцев независимость. Я же, в тайне даже от себя, жаждал покорности перед своей строгой мамашей. И когда ей случалось заходить ко мне в комнату у меня пересыхало во рту не только от страха, но и от возбуждения. Я хотел, чтобы она приказывала мне, хотел быть более чем послушным ребенком. Я хотел быть её домашним щенком, который радостно приносит тапочки по утрам, едва заслышав хозяйскую команду из своей конуры. Таким образом, немалая часть вины лежит и на мне, ведь с Эрикой, например, мама тоже не сюсюкалась, но выросла та полной противоположностью братику — рохле. Стало быть, пенять не на кого подумал я, можно конечно попробовать бороться, но одно дело разогнать дурман воображения, и совсем другое противостоять реальной угрозе в лице старшей сестры с замашками садистки, которая твердо решила затянуть на моей шее поводок. Да так туго, что мне в срочном порядке нужно было учиться использовать для дыхания какое-нибудь другое отверстие вместо горла.