Я вбегаю в комнату, когда Великая и Прекрасная уже заносит свою изящную ручку в смертоносном замахе, готовясь опустить остро заточенный и тщательно наманикюренный ноготок на красную кнопку звонка, жужжание которого, раздавшееся в моей подвальной каморке означало бы, что я опоздал и нарвался на Наказание — с — большой — буквы. И тогда боль от исполосованной и горящей огнем попки показалась бы мне сущим блаженством, потому, что даже корчи в беспамятстве, под ударами плети не так страшны и остры, как грани садистского таланта моих Хозяек. В особенности разозленных моей нерасторопностью. К превеликому счастью для моих многострадальных ягодиц я успел вовремя, и ЕЁ рука замерла на половине пути. Пунцовые губы изгибаются в улыбке, от вида которой всё мое трепещущее нутро сжимается от страха в намертво затянутый узел.
— А я уж начала было думать, что мой мерзкий сынок еще более испорчен и жалок, чем есть на самом деле — произносит черноволосая Богиня, медленно убирая руку от кнопки звонка, — что тебе и вправду понравилось слизывать собственные фекалии с пола и ты ждешь не дождешься, чтобы опять меня расстроить и получить в наказание что-нибудь эдакое... более изысканное. Рядом на кровати хихикает коварная подстрекательница — моя старшая сестрица, лежащая в материнских объятиях.
— Ну конечно же ему это нравиться, мамочка — говорит Эрика — ты же знаешь, Петер с детства был придурком, который специально сделает какую-нибудь глупость в надежде, что ты его за это отшлепаешь.
— С добрым утром, засранец — переведя взгляд на коленоприклонного братца, она машет мне ладошкой, — ну что, готов ублажать и вылизывать?
— Доброе утро Хозяйка, — отвечаю я, стараясь не замешкаться, — я готов исполнить все Ваши приказания.
Я стою на коленях, руки по швам, взглядом буравлю снежно-белый мех ковра и всем своим видом стараюсь выказать как можно большую степень покорности и раболепия, которые, надо заметить, отнюдь не наиграны. Им нравиться видеть моё ничтожество. Нравиться видеть мой безвольно висящий член и оттянутые частым ношением гирек яички. Мама улыбается такой официальности. Но можете поверить, если бы я промолчал или ответил недостаточно вежливо, или что-то в моей позе показалось ей слишком дерзким, мне бы сильно влетело. Важно понять, что Эрика уже не являлась моей сестрой, которая была всего на два года старше меня, а являлась полноправной Госпожой, в общении с которой раб обязан был соблюдать долженствующий её высокому положению тон. Хотя мне было несложно перестроиться, учитывая, что покорность она вбивала в меня с детства, вместе с отбитыми яичками, трещавшими от ударов её остроносых туфелек за каждый проступок, будто яичница на сковородке. Боль оказалась очень хорошим подспорьем в обучении служению, и спустя всего несколько дней я уже дрожал от страха перед своей Повелительницей и обращался к ней с заискивающим почтением. Впрочем, я и раньше не посмел бы говорить с моей непредсказуемой сестренкой в неподобающем тоне.
В противном случае я мог оказаться под попками трех её подруг, неожиданно приглашенных на девичник и решивших смастерить из меня мягкий диванчик, предварительно поколотив как следует. Чтобы был помягче. И попослушнее. Так что воспринимать Эрику в её новой роли не составило для меня особого труда. Просто раньше она не могла запинать меня до беспамятства и остаться безнаказанной. Мама хоть и не слишком жаловала младшенького ребеночка, всё же не позволяла Эрике переходить черту. Теперь же сестренка спущена с материнского поводка и может сделать со мной всё, что взбредет в её садистскую головку.
— Да, должна признаться, ты полностью права на его счет, — говорит она, целуя свою любимую дочь в губы. Совсем не по-матерински, жарко орудуя своим язычком во рту моей сестры, отчего её щеки заливает страстный румянец, а дыхание учащается.
— Петер и вправду уже в детстве проявлял свои ничтожные качества, — продолжает она, освобождая Эрику из объятий, и моя сестра блаженно облизывает губы, — и с возрастом они лишь сильнее обострялись, ведь я ни разу не давала им выхода. Вот и пришлось бедному мальчонке в тишине своей спаленки дергать себя за свой недоразвитый отросток, фантазируя о наказаниях. И посмотри теперь, до чего это его довело. Ладно бы просто балдел, когда его шлепают, так ведь ему и этого мало. Ему подавай дерьмо! Видишь ли. На завтрак, обед и ужин.
Она произносит это так, будто я и вправду ежесекундно клянчу её сходить мне в рот по-большому. Я, молча, краснею. Нет, мамочка, мне совсем неприятен вкус моих экскрементов, я просто хиляк, не способный справиться с женщиной и поэтому обреченный на выполнение Ваших прихотей. Так я думаю про себя. Мои мысли — это последний уголок свободы, который мне оставлен Безжалостными Властительницами моего слабого тела. Оставлен для бесполезной, трусливой ненависти. Про себя я могу называть их как угодно: маму — блядью, тварью, вонючей шалавой, сестру — туалетной подстилкой. Это имеет значение лишь для остатков моей искалеченной гордости, трусливо скорчившейся в самом темном уголке извращённого разума, вскрытого Беспощадными Хозяйками, не желающими, чтобы у меня от них оставались какие-либо секреты. Поэтому сколько я ни тужусь, изображая из себя задумавшего взбунтоваться революционера, в реальности я бегаю за ними по квартире, как послушный песик, исполняя любой каприз моих Неистовых Владычиц, становлюсь для них пепельницей, урной для мусора или унитазом. Когда тучи испорченного настроения не громыхают над их изобретательными головками я — всего лишь пуфик для ног. Когда же настроенье их бывает подпорчено непогодой, я исполняю роль покорного сантехнического оборудования известного назначения.
В такие моменты лучше вообще позабыть о всяческой гордости, иначе можно запросто возненавидеть самого себя, зажатого между ног облегчающих кишечник Хозяек. Тогда можно начать делать глупости. Вырываться, брыкаться и отказываться глотать. А это чревато. И моя опухшая от ударов мошонка лучшее тому напоминание. До сих пор это удерживало меня от подобных неразумных вывертов. Потому я, наверное, и стою сейчас на коленях, а не лежу, замотанный наглухо в какой-нибудь пакет, в темном тесном ящике, валяясь в собственных и господских испражнениях. Чтобы исключить возможность бунта даже в моих мыслях и вытравить оттуда последнюю искру тайного неповиновения, Мои Правительницы заставляют меня вести регулярные дневниковые записи, где я должен во всех подробностях описывать унижения, которым они меня подвергают. Но самое главное я должен живописно изображать свои ощущения от них и как мне всё это нравиться. Будто бы я и дня теперь не смогу прожить без их издевательств, да к тому же я еще и благодарить их должен за то, что делают из меня того, кем и должен быть, по их мнению, жалкий, ничтожный самец. Всё это делается для того, чтобы заставить меня поверить в то, что я пишу.
В конце дня, мама может открыть дневник и начать вслух зачитывать какая я маленькая развратная девочка. Как я исхожу соками от ожидания порки, как дырочка моей задницы горит от предвкушения того, что её отымеют огромным членом. Как неимоверно я хочу кончить и это желание, затмевая все остальные заставляет меня быть беспрекословной служанкой, тщательно исполняющей самые мерзкие прихоти своих Хозяек, лишь бы ей разрешили исторгнуть свою вонючую сперму. Я называю себя тварью, шлюхой, грязной похотливой сучкой. И с каждым разом понимаю, что их коварный план действует. Они словно программируют меня тем, что заставляют самостоятельно накручивать на себя эти унизительные эпитеты. Хотя и я мечтаю втайне от них избавиться от гнета, это желание возникает теперь всё реже и реже. Да и то, лишь в те краткие моменты «просветления», когда дикое напряжение уходит вместе с потоком спермы, и я обессилено лежу на полу, осыпаемый гнусными оскорблениями смотрящих на меня сверху Властительниц. Тогда страсть ненадолго отступает, она больше не затуманивает мой разум дымкой чудовищного напряжения от невозможности кончить когда хочется, и я вижу всю отвратность своего положения. Вижу, как лежу, обоссаный, вымазанный в дерьме, и стоящая на моём извивающемся в сладострастных судорогах теле Эрика-победительница хохочет от того, как я в беспамятстве от извращенного удовольствия, воспаленного длительным воздержанием, ловлю губами остатки её мочи, золотыми капельками падающие вниз с её великолепной писечки. Вижу, как глотаю кусочки маминого дерьма, которые получаю вместо завтрака.
Я давлюсь, но жую и глотаю, сдерживая рвоту. Лишь когда напор долго сдерживаемой спермы схлынет и омоет измученный чудовищным напряжением разум, возвращая способность мыслить трезво, лишь тогда я могу, хотя бы с микроскопической долей самокритики, осознать в кого же превратился. И я, бывало, плакал, чуть не рыдал, глотая собственную сперму из чашечки Эрикиной туфельки, от омерзения, от понимания, что все мои любования собой, своей непохожестью были попросту маской, чтобы скрыть неизмеримое убожество мерзкого маленького извращенца. Я ценил эти минуты гораздо больше, чем мгновенья оргазма. Они не давали мне забыть окончательно как низко я пал и давали надежду, что когда-нибудь я вырвусь из-под каблуков моих коварных Мучительниц. Эрика с умилением смотрела на мои слёзы, ей казалось, что это слёзы радости. Она гладила меня по голове, промакивала пот со лба своим шёлковым платочком (который правда я должен был потом «постирать» во рту) и нежно убаюкивала, говоря, как повезло мне оказаться в столь заботливых руках, позволяющим моим собственным шаловливым ручонкам иногда проиграться со своим маленьким пипи. К несчастью даже этой искры разума не хватало, чтобы зажечь пламя. Её не хватило бы на то, чтобы осветить даже края той бездны, в которую я так стремительнее и неотвратимо падал.
И вот в эти моменты мне и становиться по — настоящему страшно. Всё труднее найти в себе отвращение к тому, что мне приходиться делать, и всё большее удовольствие я получаю от осознания собственного убожества, от ощущения безграничной власти, в которую я спеленат по рукам и ногам, будто младенец. И столь же беспомощный что — либо изменить. Да и желающий ли менять? Этот вопрос меня волнует теперь гораздо больше. Мои желания всё сильнее растворялись в океане воли моих Всесильных Повелительниц. Я думал сбежать из дома, но куда я пойду? У меня нет друзей, готовых меня приютить. Однажды у меня была шальная мысль заявиться в полицию и всё им выложить, но я бы сгорел от стыда, рассказывая, через что прошел. Мама сделала меня полностью зависимым от себя, так что теперь я и шага не смог бы ступить без её распоряжений. Да к тому же, что бы я делал, когда всё стало известно? Сбежались бы репортеры, вся грязь всплыла бы на поверхность, и наша образцовая семья была бы очернена на веки. Как бы я после этого жил? Зная, что за моей спиной люди будут шептаться: «смотри вот бедный мальчик, его мама с сестрой заставляли есть дерьмо». Контроль оргазма превращает меня из человека разумного в грязное, похотливое животное, готовое на всё, лишь бы ему позволили кончить поскорее. Причём гнусность наказания прямо пропорциональна сокращению времени, до того момента когда тугие оковы спадут с моего вопящего от жажды члена и мне будет дарована возможность испустить вязкую липкую струю, уносящую болезненное сумасшествие невольного воздержания прочь и оставляющую меня в блаженной опустошённости, лежащим совершенно бесчувственным под ударами злобных Хозяек. Стало быть, в моих интересах быть как можно грязнее и развратней и засунуть свою брезгливость глубоко в задницу, если не хочу лишиться остатков разума от кипящей в черепе спермы.
Иногда я чувствовал себя наркоманом, для которого очередная доза была не источником удовольствия, а лишь средством избавиться от ужасающих ломок, скрючивающих каждый нерв в искалеченном теле. Не скажу, что удовольствия я не получаю совсем, онанируя под струёй Эрикиной мочи, совсем даже наоборот, надо заметить, моя извращённость сказывается как — никак, но в целом картина во многом похожая. Я боялся что за любое мало-мальски значительное непослушание, срок моего воздержания будет продлен. На день, еще на день. И так до тех пор, пока я не забьюсь в сумасшедшей истерике умоляя освободить мой раздувшийся от семени член и прося подвергнуть меня любым унижениям, лишь бы кончить. Но самый главный страх, за который я себя ненавидел и который скрывал в самых глубинах души, был страх совсем иного рода. Я боялся, что это ненавистное, но такое притягательно — сладкое рабство закончиться и я заживу «нормальной» жизнью. Которая уже давно не казалась мне достойной того, чтобы ради этой «серости» отказаться от той полноты чувственных ощущений, которые я получаю сейчас, находясь в услужении. Я был в корне испорченным подчинением ребенком. И я это знал. И не мог утаить, как бы сильно не старался. Моя душа жаждала поклонения. И испробовав его на себе, я уже не мог от него отказаться. Это противоречие раздирало меня на части...
Я не мог решить какая же часть меня является истинной: та, что пробуждается, когда оргазм опустошает меня и я ненадолго обретаю способность к элементарной самокритике или же вторая, темная сторона, моя рабская натура, заставляющая меня забыть о всяком бунте против своих Хозяек и выполнять все их изощренные капризы? Я разрывался между ними, не зная на что же решиться. Готов ли я был добровольно согласиться на то рабство, в котором пока прибывал по принуждению? Голос разума звучал всё слабее, и, я думал, что скоро выбор свершиться сам собой. И тогда, есть какашки я буду не морщась, а хрюкая и причмокивая от удовольствия, и прося Госпожу сжалиться и навалить пару кучек добавки. Мама и дочь лежат на кровати томно потягиваясь. Две змеи, сплетенные в объятьях, хранящих до сих пор жар их ночной страсти. Шипящие злобой на своего раба. Превратившие мои неосторожные фантазии в жестокую реальность, в которой нет места непослушанию. В моих мыслях, я заставляю их трахать друг друга во все щели их ненасытных тел, до тех пор, пока они не превратятся в непрерывно спазмирующую в неистовых оргазмах массу из пышущей вожделением плоти, исторгающую из себя струи женской спермы, которая слюдяными потоками стекает по их сведенным судорогой лицам. Они молили бы меня прекратить этот жестокий трахадром, но я бы лишь стегал их дергающиеся задницы кнутом, чтобы они, закусив удила, вновь пускались бы во фрикционный галоп. Они бы вопили, исступленно кривя губы, в уголках которых запеклись слюни: «... хватит Хозяин, пожалуйста, хватит, мы не в силах больше КОНЧАТЬ!!!», но я бы заставлял их скакать дальше и дальше, всё ускоряя и без того уже дикий темп, и оргазм за оргазмом будет сводить их с ума, до тех пор, пока они в беспамятстве не сожрут сами себя, только бы прекратилась пытка, и я навеки останусь единственным хозяином своей жизни.
— Ну и чего ты ждешь, жополиз?! Окрик сестры выдергивает меня из моих мыслей, в которых я становлюсь сильным и устраиваю двум этим сукам такую пытку, которая бы смогла удовлетворить накопившуюся во мне ненависть к моим Беспощадным Истязательницам. Я вздрагиваю и на четвереньках, как преданный пёсик, ползу к Божественному Ложу. Сначала я должен обслужить маму. Утренний куни — это заряд бодрости на весь день, почище банального кофе. Но, чтобы добраться до искрящейся похотью пещерки мне нужно еще обработать поцелуями каждый дюйм ЕЁ бархатного тела. Мама устраивается поудобнее и протягивает мне свои восхитительно пахнущие ножки. — Начинай лизунчик — говорит моя Прародительница, и я, смиренный раб получивший команду Хозяйки, превращаюсь в утренний целовальный аппарат для Богини. Сначала я губками обрабатываю каждый пальчик на ЕЁ стопе, затем я начинаю их посасывать, стараясь не чмокать при этом. Мама этого не любит. Это проявления животной похоти жалкого мужчинки, для которого лизать женские ноги это счастье, свалившееся с небес. Мама хоть и получает удовольствие от моих ласк, но никак этого не показывает. Она остается откровенно холодной. Это лишь дежурная процедура, говорит она, пока я онемевшим от усердия языком вылизываю и высасываю её горячее лоно. Просто чтобы ТАМ всё было чисто. Ты же не думаешь, что я буду млеть от прикосновений своего поганого сыночка? Так что и не мечтай, что своими жалкими потугами ты ублажишь свою любимую мамочку. Но с другой стороны, априори считается, что я будучи мерзким извращенцем, получаю безмерное удовольствия от допуска в святая святых, ибо для презренного раба и грязь слизывать с каблучков уже великая честь, что же там говорить о пышущей жаром Хозяйской промежности.
А удовольствие, надо заметить, я получаю по — полной. Запах ЕЁ соков кружит голову, туманит взор и лишает воли. Думаю, это естественно. Запах женщины именно так и влияет на ничтожных мужчин, заставляя их ползать на коленях и молить зарыться лицом в дурманящие глубины багряного блаженства. Природный наркотик, на который я давно и безвозвратно подсел и от предвкушения которого я каждое утро пускаю слюни, как надрессированное животное, чтобы получше увлажнить трепещущий от желания язычок. И плевать, что это происходит каждое утро. Это никогда не надоедает. Я работаю только губами и язычком. Мама любит именно так, в отличие от Эрики, которая совсем не прочь, чтобы я слегка прикусывал её мягкую бусинку, отчего моя сладострастная сестра не выдерживает и тихий стон прорывает ледяную броню её обычного высокомерия. Тогда её тело начинает извиваться, что мне особенно нравиться, потому что в эти моменты я чувствую над ней свою власть. Над её телом, которому наплевать на все предписания воспитанной леди, оно реагирует на мои ласки и Эрика бьётся в конце концов в судорогах оргазма, а потом обмякает не в силах пошевелиться, такая мягкая и слабая, что кажется можно швырнуть её в сторону как тряпичную куклу. И я победитель в эти моменты. Победитель своей непобедимой сестры. Я наслаждаюсь видом её истощённого ласками тела, смотрю на блаженно закрытые глаза и сведенный судорогой блаженства рот, блестящие пунцовой свежестью губы, вид которых навевает на меня мысли ещё сильнее упрочить свою победу над ней, задвинув мой подёргивающийся в тисках член ей в самую глотку, да так, чтобы у неё глаза из орбит вылезли от такого невероятно огромного, налитого кровью подарка.
Да... в эти моменты я как никогда хотел её унизить. Как можно сильнее. Даже избить, чтобы увидеть её слёзы, чтобы услышать мольбы о пощаде. Но эти невольные мечты нужно было гнать от себя подальше. Я даже представить себе не мог что бы она со мной сотворила, потеряй я над собой контроль и решив исполнить задуманное. К тому же я был уверен, что даже её послеоргазмическое бессилие не помешает ей размазать меня по полу. Уж в чём в чём, а в ЕЁ силе я ни на миг не сомневался. Поэтому даже глядя на то как она лежит кулем, изредка подрагивая и бормоча от наслаждения, я ни на секунду не теряю бдительности и продолжаю обрабатывать её со всем возможным усердием, пока ей не надоест и она не отпихнет меня ко всем чертям. Что же касается мамы... если хотя бы один ЕЁ пальчик почувствует на себе даже легчайшее давление моих зубов, я получу от НЕЁ такую оплеуху, что проваляюсь без сознания до обеда. А это — новая порция наказаний вне очереди. Поэтому я очень аккуратен. Я вылизываю стопы, лакирую языком холеные ноготочки и постепенно поднимаюсь выше. Спешка здесь столь же вредна, как и чрезмерное обмусоливание на одном месте. Нужно точно уловить настроение моей Властолюбивой Мамаши. Иногда она любит быстрое энергичное обсасывание своего восхитительного тела, тогда она не скупится на тычки ногами, чтобы увлеченный процессом вылизывания раб, почаще менял место, которое он обрабатывает, и переходил к следующему. Мама вообще не терпит бранные слова, но на меня оскорблений не жалеет.
Причем больше всего достается «вонючему, ни на что большее не годному, кроме как бесполезно болтаться между ног жалкому стручку» и «наполненным мерзкой животной похотью яйцам». Она просто обожает издеваться над моими половыми органами. Издевки, начинаются с подобных словесных оскорблений и заканчиваются избиением и выкручиванием моих несчастных гениталий суровой маминой рукой, неизменно затянутой в перчатку, без которой она ни за что бы к ним не прикоснулась. А уж для Эрики и вовсе ударить меня по яичкам всё равно, что щелкнуть пальцами. Это у неё вместо приветствия. Размажет мне промежность носком своей туфельки и смотрит, как я корчусь на полу. Потом просто перескакивает через меня и несется дальше навстречу иным более интересным развлечениям. Пытки моего члена обязательны. Это тоже изо дня в день повторяющаяся рутина, подобная той, что я проделываю сейчас с маминым телом. Единственное отличие в том, что удовольствия от неё я мягко говоря получаю ровно нисколько. От их издевательств мошонка болит постоянно, и я уже начинаю желать, чтобы она, вместе с закованным в пояс воздержания членом когда-нибудь отвалилась. Тогда, по крайней мере, ни одна часть моих презренных гениталий больше не будет накликать на меня гнев Жестоких Богинь. Когда моя Всесильная Мамаша спокойна, и ей никуда не нужно спешить, она предпочитает долго нежиться под моими оральными ласками.
Тогда я осторожно, как заклинатель змей, порхаю над ней, осыпая поцелуями бархат ЕЁ божественной кожи. Однако, в отличие от индийских дрессировщиков хладнокровных рептилий, я никак не смогу отклониться в сторону, если у мамочки вдруг ни с того ни с сего испортиться настроение и ей не придет в голову залепить мне оплеуху другую. Я буду смиренно принимать побои, раскачиваясь маятником из стороны в сторону. Так моя Повелительница быстрее выпустит пар. Иначе, сопротивление лишь сильней ЕЁ раззадорит. Хотя если быть откровенным, какое сопротивление может оказать сыночек-жополиз, не рискующий даже рта раскрыть без команды, своей Многосильной Богине-Матери? Ровным счетом никакого, кроме крутящихся в голове убийственных прилагательных. Но ЕЙ от них, ни холодно, ни жарко, а посему я, как верное цепное ничтожество, делаю, что говорят и использую свой рот не для опасной болтовни, могущей навлечь неприятности в виде отбитых яичек, а для вылизывания любой поверхности на которую мне будет указано, вне зависимости от степени загрязненности оной. Сегодня маме идти на работу, забавляться унижением подчиненных, поэтому я беру на себя смелость ускорить темп и, неистово работая язычком, взлетаю вверх по плоскому животику, оставляя слюдяной след и вот уже яростно посасываю сладчайшие конусы ЕЁ грудей. Я, будто младенец, надолго лишенный материнского молока и наконец дорвавшийся до вожделенной груди, самозабвенно всасываю эти чудесные бутоны, наслаждаясь тем, как приятно затвердевшие сосочки щекочут язык. Едва не захлёбываясь от удовольствия, но всегда на чеку, чтобы упаси Господь, увлёкшись не оставить засосов. Тогда обещание оставить меня без зубов наверняка будет незамедлительно исполнено. Хотя, мама вроде бы довольна.
Во всяком случае, моя голова не трещит от ударов, а член не съеживается от унизительных замечаний о его полной негодности и яйца не вбиваются глубоко в тело не знающей жалости коленкой. Стало быть, свою работу смиренный лизунчик выполняет без нареканий. Я слежу за тем, чтобы мой висящий, как дохлый червяк пенис не коснулся по неосторожности своим концом маминого тела. Чтобы этого вопиющего святотатства не произошло, мне приходится держать зад высоко по ветру, опасаясь скользнуть чувствительной головкой по бархату материнской кожи. Эта презренная часть моего тела не достойна даже того чтобы свободно болтаться у меня между ног. С недавнего времени меня всё чаще и чаще заковывают в пояс воздержания, но сегодня милостиво решили одарить сладким воздухом свободы, приятно холодившим истерзанный тесными оковами член. Вчера мне разрешили кончить, впервые за последний месяц и это принесло несказанное облегчение моему напряженному сверх всякой меры телу. Вы бы знали на какие унижения мне приходиться идти чтобы вымолить у них эту высочайшую привилегию. Если мои сверстники могут без труда погонять своего друга в туалете или вставить его по назначению какой-нибудь легкодоступной курице, то для меня, эта такая, казалось бы, мелкая и незначительная возможность спустить накопившееся семя, уже давно канула в Лету.
Теперь я могу кончать лишь по разрешению Госпожи, а чтобы это разрешение получить, мне нужно быть послушной половой тряпочкой. И в отличие от простого коврика который может позволить себе лежать-полёживать и ничего не делать пока об него вытирают ноги, то мне нужно проявлять изрядную выносливость, чтобы выслужиться перед Капризными Хозяйскими Туфельками, нижайше вымаливая у Их Лакированного Величества освободить разрывающийся от спермы член и позволить облегчить его невыразимые страдания. И пока мой член на воле этим нужно пользоваться по полной. По полной, значит не разозлить его видом Всевидящую Властительницу и тогда, может быть, мне позволят пару деньков проходить с блаженно болтающимся между ног отростком. Ни о каком самоудовлетворении и речи не идет, простое ощущение ветерка ласкающего нежную плоть уже наслаждение. На ЕЁ сочных губах блуждает улыбка, но в глазах всё тот же холод и где-то глубоко под леденеющей коркой презрения бушует пламя ненависти. Ненависти к существу которое порождено ЕЮ же и теперь, как вечное клеймо, мелькает перед НЕЙ раздражающей мошкой, которую и убить-то, значит лишь ещё больше испачкаться. Эрика встает с постели и выходит и спальни, хорошенько шлепнув меня перед этим по задранной кверху попке. Ей утренний куни не положен, это прерогатива матери, но если вы думаете что она за это в обиде, вы глубоко ошибаетесь, пока мамы нет дома, я, в её полном распоряжении, посему такая мелкая недостача ласк вроде этой, ни капли её не беспокоит. Она будет довольствоваться контрастным душем. Сегодня ей идти в колледж, так что через час я останусь дома в одиночестве.
Это отнюдь не повод для веселья. Прислуга давно была уволена и все домашние обязанности, которые раньше исполняла она, теперь легли на мои хрупкие плечи. Увильнуть не получится, по всему дому расставлены бесстрастные глазки камер наблюдения, поэтому я как послушная горничная содержу дом в чистоте и порядке. Неубранная пылинка лишний повод для издевательств и моё тело прошедшее курс воспитательной дисциплины куда сильнее разума реагирует на подобные промахи, не давая мне даже задуматься о том, чтобы схалтурить. Мама с легким вздохом раздвигает ноги, что является сигналом для меня завязывать с прелюдиями и переходить к главному блюду. Я мгновенно перемещаю свой ротик от розовых сосков к горячей, сладко пахнущей щели. Запах кружит мне голову, пробуждая глубинные инстинкты самца, для которого этот аромат подобен красной тряпке для быка. Я чувствую как он проникает мне в ноздри и обволакивает мозг полностью отключая его и оставляя лишь желание служить, служить истово и беспрекословно. Вместо головы я начинаю думать напряженно пульсирующей головкой, которая несмотря на длительные истязания, превратившие даже саму мысль об недозволенной эрекции в присутствии Госпожи в болезненные спазмы скручивающие мой пах в морской узел, начинает опасно набухать. Я поражаюсь как сильно влияет на меня это волшебное благоухание. От него я становлюсь как безумный. Будто оголодавший пес бросаюсь я в сладкую пелену тумана и лижу, сосу, неистово работаю язычком. Трахаю её им будто членом. Зарываюсь вглубь неё чуть ли не всем лицом желая раствориться в этом горячем источнике.
Я без устали обрабатываю её губки. Это средоточие наслаждения. Трясясь от обожания к своей Богине я перехожу к своему любимому месту — маленькой тайной горошинке в которой заключен источник женского удовольствия. Аккуратно подхватывая клитор кончиком язычка и посасывая нежную плоть я заставляю его увеличиться в размерах так, чтобы его удобно было втягивать в себя как сосок на груди. Боже, как это прекрасно! Я уделяю ему особое внимание, зацеловывая этот сладенький комочек. В такие моменты я не думаю ни о чем кроме этого священного действа. Я хочу заглотить его целиком, хочу перекатывать во рту будто леденец, хочу напиться её соками когда она кончит. Мне кажется, что мой рот создан только для этого, настолько приятные ощущения возникают при вылизывании маминой киски. Она кончает. Не слишком бурно, чтобы я ненароком не возгордился тем, как оперативно довел Госпожу до оргазма, и я с наслаждением принимаю на лицо её обжигающие струи. Она с силой сдавливает мою голову, отчего перед глазами у меня всё окрашивается алым. Она дожидается когда я начинаю конвульсивно дергаться, сигнализируя о недостатке воздуха и только тогда раскрывает свои смертоносные объятья. Я вылизал и запечатал поцелуями материнское тело, за что получил легкий пинок в голову, сбросивший меня с шелковых простыней на пол. Вслед мне принеслась небрежно брошенная команда «переодеваться» и «ползти на своих поганых коленях на кухню».
Первое, чтобы униформа напоминала мне о моем положении прислуги. Второе, чтобы приготовить моим Хозяйкам утренний кофе и сидя около стола на коленях выслушивать уничижительные комментарии по поводу моего бедственного положения в семье, которые мамочка и сестра будут выплевывать мне в лицо, будто дротики в мягкую плоть мишени, соревнуясь, кто же сможет попасть в яблочко. Ну, то есть заставит меня покраснеть как бычий глаз. Лепеча благодарности и беспрестанно кланяясь я пячусь назад. Перед глазами все немного плывет, поэтому из спальни Хозяек я выбегаю по чуть зигзагообразной траектории, изо всех сил стараясь не налететь на что-нибудь вроде дорогущих ваз, наставленных тут и там препятствий на моих беговых дорожках. Мне это удается, и я изгибающейся струной несусь обратно в свою коморку, где в шкафу меня ждет униформа, в которую я, как в доспехи облачу своё натренированное к рыцарскому служению Благородным Дамам тело. Спустившись в пыточную я открываю шкаф, в котором хранятся мои вещички послушного раба. В комплект одежды входит: — анальная пробка. Чтобы моя попка, при любых попытках избитой гордости и остатков достоинства, вознамерившихся приподняться из-под кучи фекалий, напомнить мне, как низко я пал, сигнализировала бы мне жесткими спазмами: ты грязная похотливая сучка, только и жаждущая, что кто-нибудь вынет этот затор из твоего жаждущего чего-то погорячее ануса и вдует так, что в прямой кишке впору будет открывать шахту по добыче удобрений. Я делаю успехи на пути превращения себя в вечно голодную до анального секса нимфоманку. Т
еперь, когда мой анус с довольным похрюкиванием принимает в себя здоровенный лоснящийся смазкой дилдо, я ощущаю блаженную наполненность. Такую, что всякий раз вынимая его, будто теряю часть своего тела. Иногда от этой пустоты в прямой кишке я просто не могу заснуть. А палец, который раньше с таким трудом проникал даже до второй фаланги, теперь вообще не выдает своего присутствия в жаждущих хорошенького члена внутренностях моей сладострастной попки, так что заснуть как раньше посасывая его анусом, я не в состоянии. — клеммы на соски Чтобы Хозяйкам было, за что ухватиться, так, чтобы я вопил и превращался в червяка на крючке. — ошейник со встроенным шокером Тут всё совсем просто. Каждому послушному пёсику по симпатичному металлическому аксессуару, обеспечивающему дополнительную степень послушания жгучими разрядами тока. Во время воспитательных прогулок по лужайке перед домом, где я выхолащиваю навыки точного исполнения команд, а мои хозяйки пестуют искусство дрессуры, к ошейнику прилагается поводок, который так же с легкостью превращается и в элегантный кнут, готовый осчастливить мою виляющую из стороны в сторону задницу изящным росчерком пера, оставляющего алеющий след на мягком податливом седалище. — парочка гирек и цепочка Их я приспосабливаю на мошонку. Хозяйкам нравится наблюдать как неуклюже я передвигаюсь со всем этим, нравиться наблюдать как изо дня в день мои яички всё сильнее отвисают. К тому же за этот импровизированный поводок очень эффективно дёргать, потому что он дикой боли я оказываюсь у хозяйских ног куда быстрее, чем от обычной команды «к ноге!».
Ну и конечно поясок воздержания. Мой самый главный противник и самый строгий тюремщик. Ненавистное устройство, сжимающее мой и без того едва способный на подъем после пребывания в этих темницах пенис. Я превращаюсь в полное ничтожество, когда на моем хилом отростке защелкиваются его стальные объятья. И весь смысл в том, чтобы я из кожи вон вылез, но получил возможность хоть ненадолго избавиться от них. Слава богу, что на сегодня я от него свободен. Не хочу даже думать о том моменте, когда его вновь защелкнут на мне. Это та амуниция, что всегда на моём теле. Ну, в дневное время суток, по крайней мере. Если бы мне вздумалось перечислить все девайсы, которые в меня когда-либо были вколоты, пришпилены и втиснуты, списком можно будет выстлать дорогу от Сан-Франциско до Вашингтона, а у меня как вы помните всегда времени в обрез. Ночью, если я хорошо себя вел, мне снисходительно позволяют избавиться от снаряжения и тогда бывают мгновенья, когда я чувствую себя незавершенным, словно во мне не хватает каких-то жизненно необходимых органов. Вода, знаете ли, камень точит, и я с ужасом понимаю, что еще чуть-чуть, и я неизбежно превращусь в полное ничтожество, которое само будет просить унижений, а не стремится их избежать. Я максимально расслабляю анус и чуть наклоняюсь вперед, чтобы черный лоснящийся штырь, который я, ввинчиваю в свой разработанный анальными экзекуциями задний проход мог проскользнуть без лишних преград. Кривя губы от боли, за которой уже начинает маячить похотливое наслаждение я втискиваю плаг поглубже, облизывая пересохшие губы.
После того как пробка занимает свое место, наглухо запечатывая мой кишечник от незаконного опорожнения (да-да, какаю я, простите, на виду у своей сестры, (мама этим зрелищем была бы оскорблена) что очень затруднительно, так как расслабиться под градом колкостей и обещаний что, в скором времени я после акта дефекации должен буду еще и подобрать за собой... язычком, очень проблематично) я застегиваю поясок, препятствующий её выпадению. На ремешке пояса находится маленький, но очень прочный замочек ключи от которого хранятся у мамы и сестры. Очень унизительно потом вымаливать у них освобождения, чтобы сходить по большому. Элемент контроля как ни как. И один из самых действенных надо заметить ведь против природы не попрешь. Да уж, знали бы о таких методах в колледжах, уровень образованности и дисциплинированности наших учеников взлетел бы вверх, пробивая купол неба, который оказался бы слишком низким с точки зрения открывшихся перспектив. Меня, например, когда кишечник готов лопнуть можно заставить хоть поцеловать собственные уши. Хотя есть еще одно воздержание, от которого я готов плясать под их дудку стоя вниз головой, но это, когда мама захлопнет на моем стручке элемент тотального женского контроля. Затем идет черед прикусить свои соски металлическим зажимами. Это, черт возьми, больно. Правда. Мои сосочки очень раздражены и никак не могут привыкнуть к ежедневной ноше. Они очень остро реагируют на зубастые челюсти, неожиданно присосавшиеся к ним и не дающие ни минуты покоя своими холодными терзаниями. Но, так или иначе, не надеть клеммы я не могу, и потому скрипя зубами и морщась, помещаю на свою грудь сначала один, а затем захлопываю на раскрасневшемся пупырышке и другой.
Если не брать в расчёт пояс на члене, это — второе по ненавистности приспособление на моём теле. Надеть ошейник после этих процедур все равно, что повязать галстук на голое тело. Легко и приятно. Глядя на своё отражение, я не могу не поразиться какими темпами идет процесс превращения меня в девушку. От того обилия неизвестных таблеток которыми меня ежедневно пичкает мама, моё и без того женоподобное тело, в положенных местах, приобрело уже вполне заметные округлости, приличествующие представительницам прекрасного пола. Грудь стала мягкой, припухшей и выдалась вперёд, лицо стало всё больше походить на девичье. Вкупе с отросшими волосами, ниспадающими завитыми локонами на узкие плечи я казался капризом природы приделавшей к женскому телу маленький жалкий член. От разглядывания себя я с удивлением почувствовал, как мой приснопамятный орган начинает наливаться кровью. Нет, до настоящей эрекции дело бы не дошло, я уже давно был на это не способен, но всё таки я постарался задушить желание своего набухающего отростка принять жалкое подобие рабочей твёрдости сдавив его у основания головки с такой силой, что потемнело в глазах. Ничего, лучше самостоятельно привести себя в норму, чем нарваться на господские побои. Это помогает, и мой член возвращается в своё обычное, жалко-безвольное, висячее положение. Я полон решимости оттянуть неизбежное облачение в ненавистные оковы, потому нужно не допускать подобных глупых промашек.
Никакого возбуждения без разрешения Госпожи! Вставать и кончать только по команде! Засунув трепыхающийся член в любезно предоставленную Эрикой туфельку. Ещё вчера закончился очередной срок ношения пояса и я помню, как корчился, исходя спермой, под струями горячей мочи Моих Повелительниц, истраханый во все сочащиеся от похоти отверстия, лижущий каблуки Их туфель и в очередной раз, на миг прояснившимся сознанием, осознавая в какую мразь превратился. Но тут же начинал умалять, подстёгиваемый пинками остроносых туфелек, вымазать себя с ног до головы божественными экскрементами, ощущая, что эрекция от предчувствия подобного надругательства становится гораздо сильнее. И теперь впереди вновь, неизбежное, неизвестно сколько продляющееся томление и в конце отвратительная кульминация, еще один кульбит в пропасть добровольной деградации. Но поделать с этим я давно уже ничего не мог, поэтому решил не предаваться грустным мыслям, а поскорее закончить туалет, дабы не опоздать к Хозяйкам. Тем более, что я в сила силах отодвинуть момент заключения моего члена под стражу. Нужно только раболепно вилять хвостиком и не давать Госпожам лишнего повода усомниться в себе, как в послушной, готовой на всё шлюшки. Чтож теперь настала очередь трикотажа. Шелковые трусики, на два размера меньше, надежно припечатывают моё хозяйство, которому у хозяек нет никакого доверия, посему быть ему в кружевной темнице. Ноги я облачаю в белые колготки и кожа, отдавшая свой волосяной покров беспощадным лезвиям бритвы, реагирует на ткань импульсами возбуждения, так, что член опять безрассудно начинает брыкаться и бить копытом о плотные трусики. Я поднимаю руки кверху, и через голову, как манна небесная, на меня ниспадает униформа.
Черно-белое одеяние раболепной горничной, готовой в любой момент обслужить своих, зачастую слишком требовательных Хозяек. Впрыгиваю в лакированные туфельки и спешу в трапезную, на этот раз, по всем правилам, встав на четвереньки. С помощью плети, которая нещадно хлестала мою попку, меня научили варить отличный кофе. Первые попытки, порождавшие горькое кашеобразное варево беспощадно карались, так что я потом неделю предпочитал не прикасаться к своей горящей заднице. Однако очень быстрыми темпами я стал выдавать бодрящий ароматный напиток и розги прекратились. Хорошо хоть еду мы заказываем на дом, а то бы мне и вовсе было несладко — повар из меня скверный. Я спешно включил плиту стараясь успеть с приготовлением напитка, пока мои Повелительницы приводили себя в порядок и облачались каждая в свой костюм.
***
Хозяйки сидят за столом, поглощая традиционные круасаны, крошки от которых я должен буду заботливо слизать со стола своим шаловливым язычком. Мама в безупречно сидящем на ней строгом брючном костюме темно синего цвета в узкую полоску. Приталенный жакет плотно облегает ЕЁ безупречную фигуру. Она не надела блузку, поэтому чёрный кружевной бюзгалтер будет сегодня кружить голову клеркам в офисе. Мой взгляд скользит по ЕЁ коленям, приоткрывшимся из-под узкой юбки, и я, от греха подальше, быстро упираюсь глазами в пол. Хорошо, что член надёжно запрятан в трусиках, а то я едва бы мог скрыть его предательское подрагивание. Сестра в своей новой униформе. В той самой, думаю я, в который раз укоряя свои фетишистские пристрастия, с которой и началось моё падение в бездонный омут женского доминирования. Ах, если бы я был всего-лишь «нормальным» мальчонкой, спускающим в унитаз, глядя на фотографии обнаженных девиц, ничего этого бы не случилось. Но кончать «просто так» я был тогда уже не способен. Это меня и погубило. Эрика потягивается, отчего ЕЁ груди натягивают ткань форменного пиджака, и вытягивает мне в лицо ногу, на носке которой она качает туфельку. Это маятник моей страсти, гипнотизирующий мое нацеленное на абсолютное подчинение сознание почище любой техники даже самого прославленного гипнотизера. Вид Эрики закованной в униформу сводит меня с ума.
Форма — это всегда подчинение тому, кто её носит и в моём отношении это правило работает безотказно. Строгость, которую налагает на мою сестру туго затянутый галстук, в воротничке застегнутой на все пуговицы белоснежно белой блузки сдавливает мне виски. Я жажду служить, жажду лизать позолоченные пуговки её пиджака как вкуснейшие в мире конфеты. А эти складочки на юбке, которую она разглаживает всякий раз, когда желает меня подразнить. О, она-то знает, КАК меня это заводит! Едва ли я смогу контролировать своё желание, когда перед глазами всё это великолепие. И словно читая мои мысли она говорит как бы невзначай подтягивая свои белые гольфы повыше: — Слушай, служка, а приспусти-ка ты свои колготочки. Я понял, что разоблачён. Хотя её не нужно обладать большой проницательностью, чтобы догадаться на какую наживку я неизбежно клюну. Только не сейчас, только не сейчас, думаю я с досадой. Когда я так возбужден видом хозяйских нарядов! А вид моего даже вялостоящего члена будет значить только одно: я недостаточно долго пробыл в ненавистном поясе. Проклятье! — Госпожа, я... — делаю я слабую попытку отговорить Эрику от её намерения в очередной раз унизить и поскорее загнать меня в оковы. Это несправедливо, учитывая то, что на ней дико возбуждающая меня униформа. Раскрывать рот было ошибкой. Сражу же, последовал гневный окрик, прервавший моё робкую попытку промямлить что-нибудь самоуничижительное, чтобы Эрика сжалилась над коленопреклонным ничтожеством.
К несчастью моя сестра была лишена жалости, и не привыкла, когда я медлю в выполнении её приказов. — Снимай, живо! Я почёл за лучшее повиноваться. Стянув колготки до колен, я замер в ожидании, надеясь, что этим она удовлетвориться. Святая наивность! — Так, а теперь дай-ка мне взглянуть, что там у тебя между ног болтается. Шелковые трусики отправляются следом. Эрика разглядывает отвисшую мошонку и тонкий, как мизинец, пенис с презрительной усмешкой на розовых губах. Но она не удовлетворена одним разглядыванием и презрением, она хочет добиться от меня невольного непослушания, отлично зная, что я не могу контролировать эрекцию, когда рядом маячит мой главный фетиш. И, разумеется, ей не приходиться долго ждать реакции с моей стороны. Вскоре от вида качающейся на ЕЁ носке туфельки мой член подрагивает и начинает наливаться кровью. — Смотри, ма, — усмехается Эрика, глядя на мой неуверенно подергивающийся отросток, — Петер еще может. Да уж, если учесть сколько раз мой член держали закованным в поясок воздержания я и сам этому удивился, ведь эрекция в тисках плотной насадки вызывала острейшую боль, и мало-помалу у меня вырабатывался рефлекс: член встает — будет больно. В конечном итоге я опасался эрекции даже когда меня ненадолго (с каждым разом всё реже) освобождали от пут, медленно превращаясь в импотента. Думая, что всего этого недостаточно для превращение меня в неспособного на эрекцию таракана, мама вдобавок заставляет меня регулярно принимать эстрогены, которые тоже, знаете-ли, не способствуют увеличению мужской силы. За то время что меня ими пичкают мои бедра и плечи обрели женственную округлость, а увенчанная не по-мужски большими сосками грудь начала припухать и явно увеличиваться в размерах.
Я с ужасом думаю, о том дне, когда мой член станет досадной помехой болтающейся между ног у смазливенькой девушки-рабыни в костюмчике горничной. И звать меня тогда станут не Петер, а Патриция. А впереди будет явственно маячить неизбежное оскопление, которое с радостью устранит последнее доказательство остатков моей и без того хлипкой мужественности. — Всё что он может делать своим жалким маленьким членом, это заливать спермой твои туфли, дорогая, — отозвалась мама, ненадолго оторвав взгляд от журнала, — ну и мочиться, конечно. Настоящая девушка слишком сильна для него. Это верно. Заниматься сексом мне разрешено только с туфлями Эрики. Хотя, после того как с моего члена снимают осточертевшую сбрую, я готов трахать хоть замочную скважину, лишь бы избавиться от дикого напряжения. А про реальных девушек она тоже права. Я и раньше-то не мог возбудиться разглядывая картинки с «простыми» женщинами в каких бы зазывных позах они не находились, а уж теперь... Всё это — часть их плана по превращению меня в грязное похотливое животное, у которого должно остаться только одно желание — кончить. Они доводят меня до исступления, зная, как сильна во мне страсть, и пользуются этим по — полной. Под конец последнего месяца я с радостью поедал их кал и запивал мочой, да еще и добавки просил, лишь бы мне дали возможность избавиться от скопившейся в яичках спермы.
Схема проста и однообразна, но действует на меня безотказно. Поначалу я нахожу в себе силы сопротивляться и выполняю лишь обычные приказы, но с каждым днем бурлящее семя всё сильнее туманит мой разум и я начинаю умолять. Умолять и умолять, ползая в ногах, царапая себе промежность в бессильных попытках освободиться и соглашаясь на любые мерзости, лишь бы закончить эту кошмарную муку. И они идут мне навстречу. И я получаю всё, о чём просил. И горячую мочу, и свежий кал, и плеть со страпоном в придачу. И я выполняю всё, что обещал им сотворить. Это мерзко, грязно, но я ни о чём подобном не думаю когда головка кипит от предвкушения. А потом... потом они милостиво снимают с меня поясок и ведут в гардероб, где меня уже дожидаются объект вожделенной услады в виде пары черных лакированных туфелек на высокой шпильке. Я, получив команду «фас», хватаю туфельку, ложусь на спину и начинаю неистово тереться членом (который всё слабее реагирует на такое раздражение, с ужасом думаю я, как же я смогу возбудиться спустя еще какое-то время, проведенное в кандалах для члена?) засовывая его глубже в туфлю, так чтобы головка с силой билось в оборот носка. А вторую туфлю Эрика засовывает мне в рот или в анус, отпуская уничижительные комментарии по поводу моего убожества. Я онанирую у них на глазах, но в тот момент, когда я, мало что соображаю от неимоверного счастья иметь возможность удовлетворить себя пусть даже и таким образом, мне наплевать и на комментарии Эрики и на полный презрения взгляд мамы. Когда я кончаю, Эрика поит меня моей выплеснутой в экстазе спермой, иногда разбавляя её своей мочой.
Спермы обычно очень много, но я выпиваю всё без остатка. Раньше я пытался сопротивляться, но быстро понял, что подобное неповиновение увеличивает срок пребывания в «сбруе» и это еще не учитывая дополнительную порцию побоев и увеличивающуюся порцию кала, которую я должен съесть перед очередным кратковременным освобождением. Да и вообще, степень изощренности испытаний, которые я должен пройти во многом зависят от моей покорности. Я заметил, что когда я исполняю все ИХ прихоти безропотно, это, в конечном итоге, резко снижает ИХ интерес ко мне, и тогда они даже забывают об омерзительных кушаньях и дают мне кончить гораздо раньше «обычного». Туфелька Эрики бьется носком о мои яички. Легко и совсем не больно однако зная свою сестру я сжимаюсь от каждого прикосновения всякий раз ожидая настоящего удара.
— Знаешь, что я подумала? — говорит Эрика маме, — наша девочка всё никак не желает становиться воспитанной. Погляди на её инструментик. Разве хорошая девочка будет возбуждаться от вида собственной сестры? Мама глядит на меня поверх журнала и нарочито скорбным голосом соглашается:
— Ты права дорогая, — кивает она, — приличная девочка НИКОГДА себе ТАКОГО не позволит. Ох, как же я устала от всего этого воспитания. Ничего не помогает! А ведь я всего — лишь хочу сделать из грязного похотливого животного воспитанную по всем правилам леди. Не думала, что это окажется такой непосильной задачей.
— Чтож, — продолжает издеваться моя Повелительница, обращаясь ко мне придется увеличить срок м-м-м, — она щёлкает пальцами подбирая слово, — воспитания твоего непокорного отростка на неделю. Я стою, как громом пораженный. Только. Не. Это. Только. Не. Это. Кружиться в моей голове. Вот и доигрался. А ведь хотел же подольше погулять на свободе. Я по — опыту знал, как легко рушатся мечты, но чтобы так сразу. И всё из-за этой проклятой твари! Будто мало ей моих мучений. Наверняка вся гамма переживаний явственно отразилась на моём лице, потому что мои мучительницы заговорщицки переглядываются и начинают скалиться друг другу, мол, какие остроумные выдумщицы.
— Ты кажется недоволен? — спрашивает меня мама. Я, опомнившись, начинаю бормотать слова благодарности, не забывая подчеркнуть как я рад, что меня из похотливой шлюшки превращает в благородную леди. ЧЁРТ! Лицемерное ничтожество! Я начал закипать от негодования. Так всё обернулось, а думал, что смогу хотя бы пару деньков насладиться свободой. Ну, конечно, этой белокурой бестии надо было всё испортить. Ну, давай же, думал я, встань с колен и плюнь им в лицо, заставь их подавиться собственным смехом. Впереди опять бездна мучений, через которые нужно будет пройти, чтобы ПРОСТО ПОДРОЧИТЬ! Неужели ты готов заплатить за ЭТО такую цену? Может пора прекратить эту затянувшуюся игру? Я набираюсь смелости и поднимаю глаза, но когда мой взгляд касается маминого, меня словно током бьёт. Всё внутри обмякает и бунтарские мысли уносятся прочь от страха. И о чём я только думаю? Какое сопротивление!? Да меня по полу раскатают, посмей я ляпнуть что-нибудь непочтительное. Поэтому вместо яростного: «Я не буду больше выполнять ваши приказы, глупые стервы», я пересохшим ртом выдавливаю очередную дозу рабской благодарности. Ничтожество!
— То-то же, — мама довольно откидывается на спинку кресла, — тебе стоит быть благодарным. Я столько сил на тебя трачу! Так что, когда закончишь здесь, наденешь замок на свой жалкий, ничтожный, презренный стручок.
— Да, Госпожа, спасибо, Госпожа, — кланяюсь я, слабохарактерная тряпка. А в ответ — порция злобного смеха. Мерзкие суки! Эрике конечно же мало того что она натворила. Она придирчиво начинает рассматривать свою туфельку, вертя её в разные стороны перед моим носом.
— Мне кажется она не достаточно чистая — говорит она, — похоже мой братик недостаточно трепетно относится к чистоте туфелек своей сестры. Он вылизал вчера весь обувной шкаф, но здесь-таки схалтурил. И она бросает этот якобы обойденный моим вниманием предмет гардероба прямо в меня коленоприклонного. Резко вздернув ножку вверх, она попадает туфелькой прямо мне в лицо. Мои руки даже не сдвинулись из положения по швам, незачем злить эту мегеру, отбиванием святынь, потом можно проползать в ЕЁ ногах весь день с отбитыми яйцами, умоляя о пощаде.
— Вернусь домой, получишь по-полной, — грозит Эрика. И это не пустая угроза. Мои яички, сиротливо сжавшись, сигнализируют мне о её искренности. Не перестаю удивляться садистской ненасытности моей сестры. Я и так всецело в её власти, зачем же лишний раз показывать своё превосходство? Пару туфелек, которые сейчас на ней, я вчера вылизал так, что они светились бы, выключи я свет. Но ей-то плевать, главное позабавиться. Не буду же я в конце концов заявлять, что они и без того чистые!
— Подчисти-ка её получше — приказывает Эрика, после паузы, во время которой я мучительно соображал, кинуться ли мне немедленно вылизывать её туфельку, лишь только она приземлилась, или дождаться приказа. С этой садисткой нужно быть очень осторожным. Будешь медлить, получишь между ног, действие без команды — фальстарт, и как результат снова отбитые яички. Спасибо Божественная Сестренка, что в этот раз ты не превратила мою промежность в истекающий спермой блин. Спасибо тебе Богиня. Мои яички являются главным анализатором Эрикиного настроения и они начинают пронзительно звенеть как только она возвращается из колледжа с недовольной миной на лице. Получив добро на очистительные процедуры, я, как умалишенный, вгрызаюсь мякотью своего рабочего органа в лакированную поверхность ЕЁ подковок, надраивая их так, чтобы солнечный свет, бьющий из окна, разгонялся бы троекратно сильнее, отразившись от блестящей туфельки претерпевшей мои оральные ласки. Пока я занят своими прямыми обязанностями чистильщика обуви, мои Родственные Владычицы обмениваются замечаниями о том о сём, на предмет как бы ещё втоптать в грязь такую безревностно относящуюся к своим обязанностям служанку.
Еще многое не испробовано, говорят они. Еще столько девственных мест на теле, а уж сколько в голове. Думай Госпожа думай. Я трепещу от их садистских замашек. Хотя я и попривык к траханью своего тела страпонами на любой размер, неплохо стал переносить и порку, но все же неминуемое превращение меня в туалетную дырку кажется мне ужасным. Давиться дерьмом и запивать его мочой ЕЖЕДНЕВНО, это выше моих скромных сил. Терпеть побои и подставлять свою пышущую похотью задницу под натиск резиновых членов это еще терпимо, но от таких гастрономических изысков какие хотят мне устроить мои шеф-повара,, мне становиться не по себе. Они могут помочиться на меня лежащего связанным по рукам и ногам в ванной, могут нассать мне в анус и развлекаться, смотря как я бегаю под свист хлыста, высоко поднимая колени, стараясь не пролить ни капли, могут обосрать меня с ног до головы и заставить развратно гладить себя, размазывая фекалии по телу, и даже разрешат мастурбировать при этом, чтобы удовольствием от процесса самоудовлетворения закрепить удовольствия от самоуничижения. В конечном итоге кончать скоро я смогу только так. Но покамест их испражнения находятся по ту сторону моих зубов, на всё это я согласен. Когда же они полностью переведут меня на диету из своих фекалий, у меня будет повод задуматься, на что я готов ради оргазма.
Хотя, кого я пытаюсь обмануть? Когда яйца посинеют от обилия скопившейся в них спермы, и мой мозг будет кипеть только от одного желания излить её поскорее, я скушаю их коричневые колбаски, причмокивая от удовольствия, да ещё и добавки попрошу. Как делал уже не раз. Они же знают об этом, и вовсю пользуются своим знанием, придумывая всё новые и новые унижения, которые я готов стерпеть, лишь бы получить долгожданную возможность кончить. Но одно дело есть кал в полусумасшедшем состоянии, когда идёшь на это ради желанного оргазма, и совсем другое делать это каждый день в трезвом рассудке, который и так уничижительно отзывается о моём падшем положении, а так и вовсе, пошлёт моему телу сигнал о самоуничтожении. Пока я вылизываю туфельку Эрики, доводя лакированную поверхность до ослепительного блеска, мои Владычицы неспешно попивают кофе и ведут утреннюю беседу ни о чём. Эрика, как обычно, бесстыдно хвастается о своих восхитительных успехах на поприще всех возможных видах человеческой деятельности. И в живописи она хороша, и в музыке ей нет равных. Когда только везде поспевает? Да еще и на мои унижения успевает выкроить часок. Даже и не представляю, как с таким плотным графиком как у неё, она до сих пор еще не отключилась как заводная игрушка. Я бы уже давно отбросил коньки, если бы мне пришлось так же носиться по бесчисленным секциям. А она ничего держится моя Всесильная Госпожа. Мама травит очередную байку, как она унизила очередного клерка у себя в офисе, смакуя все подробности.
Да уж офисный планктон у неё в фирме немногим отличается от обычных рабов. Несчастные подневольные, я даже сочувствовал им. Ради карьеры они готовы выслуживаться перед мамой, так же как и я ради оргазма. Вот такая у нас семейка, Мама — Хозяйка, Дочь — сестра — Госпожа Младшенькая и я — их верный, дрожащий от страха покорный раб. Чтож, пенять не на кого. Я получил свою Венеру. Не в мехах, а в униформе. Однако жестоко разочаровался в своём идеале, который не имеет ничего общего с сахарными грёзами извращенного ума маленького грязного мазохиста. Так было не всегда, но всё шло именно к этому. Хотите узнать, как я из обычного паренька превратился в обслуживающий Божественные попки орган? Тогда слушайте и позвольте мне вновь и вновь проклянуть себя за несдержанность своих желаний, окунувшись в воспоминания о том дне, когда тайная страсть к роковому фетишу привела меня прямиком в хищные коготки моей, как оказалось, не такой уж безупречно правильной сестры, открывшей тогда новые грани своего садистского таланта...