Вечер синие чернила
Льет без меры за окном.
Необузданная сила
Ветром давит в старый дом.
Разговор неторопливый
Вдруг споткнулся о стакан.
Захрустел грибок сопливый.
Дернул водку. Крякнул сам.
Будто с духом собираясь,
Молодой, набычив взгляд,
Ни к кому не обращаясь,
Вдруг промолвил невпопад:
— Пуритане отдахают!
Я могу наоткровя?
Вот сижу, молчу, гадаю,
Может, всё конечно, зря... ,
Может в пьянке повредился
Захмелевшей головой,
Только я спросить решился,
Ты не смейся надо мной...
И опять дымок струится
Узкой лентой в потолок,
В тишине, ума царице,
Новой выпивки рывок.
— Закуси! — Да, вроде сыты.
Корнишончик на зубок,
И стеснения убиты.
Развязался язычок:
— Со своей у нас все гладко,
Только, как-то, не в струю.
Предложил бы, правда, Галке
Я морковину твою.
Просто так, для перемены,
Чтоб немного раскрутить:
Что ни ночь — лежит поленом,
Даже зло к другим уйти!
Может быть, хоть ты растопишь
Вечный лед в жене моей!
По загранкам — пол — Европы,
И нашел... подругу дней!..
*
Я лишился речи,
Вспомнив ладный Галкин стан,
Вспыхнул лампой в двести свечек,
Притворился, будто пьян.
А дружок потупил очи,
И обиженно ворчит:
— Только мне важнее ночи,
Тут уж вой, а то — кричи!
Так сложилось, по-дурацки,
Доигрались на троих,
Приглашал я раньше братца,
И стоял, глядел на них.
И от зрелища такого
Тонус мигом оживал,
Ведь дороже дорогого
Нежных губ жены овал!
Да и Галка заводилась
Так, что целый час подряд
То со мной, то с ним любилась
Без стеснения преград!
А теперь брательник съехал
В славный город Петроград,
Тонус сник, какое дело.
Вновь морозит Галкин взгляд.
Я, судьбой припертый к стенке,
Околесицу несу.
Молодой же пялит зенки
На потертую джинсу.
На вопрос, что поднят спьяну,
Как искать тактичных слов,
Коль штаны набухли рьяно?
Понял он: всегда готов!
Что я делаю! Охота?
После будет — горький стыд!
Не ходи, дурак! Болото!
Не кобель, по складу, ты!
«Посох» в глотку. Смачно фыркнул.
Муж сказался проводить,
Сделав знак сопеть в две дырки
И супругу не будить.
Чуть придерживая стены,
Чтобы качка унялась,
Он повел к жене замену,
Подтверждая в доме власть.
*
Она ждала, едва живая,
Так стыд и страх ее душил!
Испуг, ознобом прошибая,
Желанье жег, а не тушил,
Ушли: тревога и сомненье,
В волнах истомы поплыла,
Распались, задрожав, колени,
Едва на них ладонь легла.
Она была во всем покорна,
Куда и как ни повернусь,
И удивительно просторна,
А значит: дольше — это в плюс!
И с этой дамой я растаял!
И до того прибавил сил,
Что без числа сажал и ставил,
Ну, небывало крепок был!
Так возле часа наслаждался,
Пока в ногах не ослабел,
Пока что вздоха не дождался,
Чтоб мужа звал для этих дел.
Поднялся. Скрыла ночь румянец
За незатейливый отвод,
А он уже в дверях, поганец!
В одних трусах, мордоворот.
Тут спала ткань, и я увидел,
Такой, что вряд ли и сыскать,
Вдруг стадо стыдно и обидно:
Ну, кабы мне такую стать!
А он опять: — другие бабы
Визжат от счастья и орут!
Одна мечта, и дома так бы,
Ан нет! Её ж другие прут...
Обидно, брат, такое дело,
Когда почти что до колен
Висит с любимой мертвым телом
Ладонью неохватный хрен!
В душе сочувствие пригрелось
Тому, что третий им — запал,
Что гордость до гола разделась,
Когда жену другим отдал,
А как им быть? Навек разлука?
А если глупая любовь?
Вот это — боль! Вот это — мука!
Попортила изрядно кровь!
И не было меж них упрека,
Горячий шепот про любовь,
Да собирание по крохам
Того, что в семьях греет кровь.
Я — в коридорчик потихоньку,
Чтоб не вредить в чужой беде,
И горечь всхлипов слышал только,
Да тяжесть вздохов по судьбе.
*
Вечер синие чернила,
Затопив окно, пролил.
Псих, несчастный, с ярой силой
Милую свою любил.
Но про то писать не стану —
Где супруги, там — табу,
И прилично, хоть местами,
Отпишу про их судьбу.
А еще про Николая,
От его лица идет
Сказ про то, какая злая
Жизнь, холодная, как лед!
*
Обдул ветерок. Я по лужам,
Не чуя земли и воды,
Бреду человеком снаружи,
А сущностью — танкер беды.
В нем волны и стонут и плачут,
И бьются о борт корабля...
Штормит. Остановка маячит,
И снова упал, ах ты тля!
А дома, наутро, всплывает
Из памяти с грязью белье,
Мне стыдно, что Вовка вскрывает
Секреты, свои и ее!
А может я зря ужасаюсь,
И принял за истину бред?
Ну, кто, мне скажи, напиваясь,
Откроет интимный секрет,
Что он — не мужик, водиночку,
И так уж сложилось судьбой,
Что делят с Галиною ночку
Братья, то — один, то — другой!
И хочется верить, что бредни,
Да помнится телу ее...
Ох череп, ты череп, мой бедный!
Опять эта мерзость клюет!
Мурашками боль пробежала,
Кочан перезрело трещит.
Похмелье шершневое жало
Вонзало сквозь лысины щит.
2
Сколько раз за слабость я себя казнил!
Ведь супруги образ мне до боли мил!
Ведь ее объятья предпочту иным,
Только память ночи не ушла как дым!
И однажды встретил Галочку в толпе.
И зарделись оба, вспомнив о себе.
И пробилась нежность сквозь пожатье рук,
И прижавшись телом, обвилась вокруг.
Голубые взгляды горечи полны.
Просят как пощады: полюби хоть ты!
За окном кафешки талые ручьи.
В сердце — головешка жалости бурчит.
Томное волненье. Шепот: «Приходи!
Прекрати мученье у меня в груди!
Лишь с тобой прекрасно было мне в тот раз,
Ты любил не грязно, Знаешь, как сейчас?»
И в оконце глядя, выплеснула стон,
Как жене устроив дома «Кошкин дом»,
Нужного знакомства расширяя круг,
К ней «друзей» бессчетно приглашал супруг.
Только отдуваюсь. Верить мочи нет,
Так ведь не бывает, если все — не бред!
А она, бледнея: «больше мне не в мочь!
В ужасе сжиматься, ожидая ночь!»
И опять моленье робкое в устах:
«Я на все готова, боль стерплю и страх,
Лишь уйми мученье у меня в груди,
Пусть хоть на мгновенье, слышишь, приходи!
К горькой бабьей доле смилуйся теплом,
Приголубь по воле, и возьми потом:
Не в любви хотенье, не в пустой разврат,
Ты — мое спасенье, не хочу назад!
Как сказать, не знаю, и распять свой грех.
Мрака накопилось с чередой утех.
Непристойны ночи стали у меня!
Вырваться — нет мочи, только жажду дня.
Ты — моя надежда. Горю пособи,
И узнаешь нежность всей моей любви!
Замени собою тех, с кем душу рву,
Но любимых мною, даже по утру.»
Помолчала, мучась тайное сказать,
Будто обнажаясь, душу истязать.
И с лицом в ладонях, люди так не врут,
С дрожью и слезами зашептала вдруг:
«Он, бесспорно, спятил, если, много раз,
Клал меня под свекра чтоб смотреть на нас!
Но, чистейший ужас, а ему — азарт,
В дни, когда Андрюшка навещает, брат...
Думала, я знаю, что такое стыд!
Но, мура какая: свекор со мною спит!
Стыд сжигает душу в самый сладкий миг,
В миг, когда в глубины семенем проник
Взяв почти что силой, плюнув на ...
родство,
Младший братик, милый, прыснув естеством.
И мутится разум — сладость, без краев!
Тело раз за разом просит вновь и вновь!
Близко шепот мужа: «Глубже суй, Андрей!
Выдай прямо в матку, ты по вкусу ей!
Твоему мечтанью не помеха стыд!
Пусть твоя сестрица от тебя родит!»
И безумье брата мне передалось,
Вожделеньем тело в миг отозвалось.
Отдалась, не мысля больше ничего.
Разрыдалась — выстрел спермы. Горячо.
Брат любил до зорьки восхожденья дня.
Встала утром — горько. Душит стыд меня.
Как могло желанье от него родить
Вспыхнуть моментально и поработить!
Но и в этой пробе стыд не вышел в рост —
Через месяц двое, поднимали тост:
Младший брат, Андрейка, старший брат, Олег
Собравшись с сестренкой разделить ночлег.
А супруг смеется: «Главное начать,
Чтобы под завязку матку накачать!
Я ж другой повадки — всей округе мил,
А свою сбрюхатить не хватает сил.»
Тело предавало — отдавалось им.
Сладостно туманил мне сознанья дым.
От того, что знала с ними слиться — грех!
От того, что мужем делена на всех.»
*
Я выслушал ее без звука.
Ошеломленный, невпопад,
Пообещал стать верным другом,
Остановив ее разврат.
Потом мы оба повздыхали,
Даря друг другу томный взгляд.
Во мне все чувства полыхали,
И понял, что уже навряд,
Отмечен верностью супруге,
Закончен будет разговор,
И вверю Вовкиной подруге,
Хотя б на время, свой прибор.
И пусть братишки устыдятся,
Оставив прелести её,
А свекор и сынок — смутятся
Услады под своё враньё.
Так думал я, интеллигентик,
Не зная собственный народ,
В кармане теребя билетик
В автобус, на родной завод.
3
Ох и влип я, братцы, ныне по весне!
Жизнь текла сквозь пальцы, будто бы во сне.
Да и как поверить, что жену любя,
Ночью брал другую, и дарил себя!
Становилось душно, тошно от стыда,
На «приду ли снова», отвечал ей «да».
И опять Володьки хитрые глаза,
Чёртики в постели и в душе гроза.
Тяжело, не сразу разрубил узлы,
Вовкин взгляд опасным мне казался, злым,
Закралось сомненье в истинности бед.
Молодых супругов, повторявших бред.
В майской тихой ночи твёрдо заявил:
Нет ни прежней мочи, ни душевных сил!
*
А на воле песни пели в кронах лип десятки птиц.
Тротуары свет пролили из улыбок встречных лиц!
Праздник! Радость возвращенья, и ликует в теле кровь!
Про себя молю прощенья у жены, ища любовь!
Жизнь прекрасными крылами недотёпу обвила,
И окольными дворами радостью домой гнала.
Что случилось — не ответить изумленью, но супруг
Начал пылесос приветить, и помойку вынес, вдруг.
Это дело благосклонно приняла моя жена,
Трепетала даже лоном, как вчера обручена!
Разве можно рядом ставить нежность и сплошной обман!
И прозревший, понял братцы, то, какой я был болван!
*
Вован с супругою своей
Спокойко, после сообщили,
Когда с работы выходили,
Что был у них давнишний план.
Любители шальных затей,
Нарочно всё изобразили,
Так, будто Галку брали силой,
Чтоб я попался в их капкан.
Я приглянулся даме сей,
Они ж со свадьбы свинговали.
У них с обменом побывали
Пять пар в трёхлетний балаган!
Да, уж, наслушался муры!
Теперь, во всё не очень веря,
Я двигался тихонько к двери,
Не выпустив обиды пар.
— Ну, извини, всё вкривь пошло!
Мы вас, с женой, не приглашали,
Когда пять пар перемешали,
Но, ты — моей на сердце пал.
И всё бы вышло хорошо,
Нам узы вовсе не мешали,
Да Галочке от секса шалой,
Был нужен — ты, и ты — попал.
И смех и грех! И мир и дружба —
Со вздохом обрелись опять.
Всё восстановлено, как нужно,
И друга не боюсь обнять!
Но долго после вспоминался
Бредятины той огород,
И, как искусно загонялся
К себе, в сексующий народ!