…Родился я в тща-каком-то году, в банано-леановой чаще…
Нет! Здесь – все неправильно! Начнем по-другому:
Не в «тыща-каком-то», а во вполне конкретном: 1959-ом.
Не в «банано-лиановой», а в чаще высоченных тополей, в огромном и (бОльшей частью) темном дворе, на самой тогдашней окраине Москвы, рядом с маловысокохудожественной речкой, под гордым названием – Яуза. Катькин акведук, непременно, недалеко присутствовал. Многовысокохудожественный. Куда-ж – без него-то…
Двор наш, представлял собою шесть домов, стоящих прямоугольником: по одному по кроткой стороне, и по два – по длинной. Дома эти, 4-5-6-ти этажные, строили из самого лучшего советского кирпича (к нынешнему времени все это, естественно, – развалилось: кирпич постепенно превратился в красноватый песок) пленные немцы, годе, этак, в 1947-ом.
Таким образом, получился – двор. Его засадили тополями, понастроили, где только можно и нельзя, каких-то сараюшек, из всякого говна, для хранения еще бОльшего говна (где-то, в 1975-ом, весь этот гадючник власти снесли; тот еще стоял стон и вой в дому Израилевом), насыпали песку в самом солнечном месте, вокруг кучи сколотили две-три, вкопанные в землю лавочки: детская площадка…
Асфальтовые дорожки были только по внутреннему периметру этого прямоугольника: вдоль подъездов. Все остальное пространство оставалось – девственно нетронутым цивилизацией. Единственный въезд в этот двор был по кривому и хилому (две машины не могли разъехаться) аппендиксу от одной из ближайших улиц.
ЗАжили.
Ко времени, интересующих нас событий, тополя вымахали в неимоверные исполины, частью полностью и навсегда, изгнав из двора солнце.
Итак. 1971-й год, мне ХХ лет, и учусь я в 7-ом (кажется. Тогда – по-другому было) классе. Школа была – тут же, рядом, рукой подать. Вокруг школы яблоневый сад, огромный школьный стадион, а за моим домом, почти сразу, начинается лес.
Меня только начали интересовать девочки: я к ним приглядываюсь. Детсадовские совместные разглядывания писей – не в счет. То, вдруг, на уроке, или на школьной лестнице, сверкнет луч в русых прядках волос, или ножки-попка-грудка заставят офигеть на секунду и вызовут мгновенную, и такую неудобную, в этот момент эрекцию.
Маята одна, одним словом…
А так… Так я развлекаюсь изготовлением всяких стреляющих и взрывающихся предметов: от рогаток, до поджиг; и от обернутых изолентой взрывпакетов, до вполне себе смертоносных литровых баллонов из-под газа (были тогда и такие), начиненных всяческими опасными смесями.
Я дружу с химичкой (интернета тогда не было!), я дружу с трудовиком, который дает мне на школьном токарном станке вытачивать свои пушечки. Он думает (наивный!), что я – моделист.
Все это испытывается и используется в лесу за моим домом, совместно с парой-тройкой таких же энтузиастов из моего класса. Девочкам там места – нет!
Но. К нашим парнокопытным. Заигрались мы, читатель!
Была у нас в классе одна девчонка. Цыганка. Рада. Маленькая такая девчонка, черноволосенькая, смугленькая (сильно – смугленькая), и… совсем – не развитая. Никаких тебе ножек-попок-грудок. Все совсем – детское. Глаза, вот только… Глаза.
Это были не глаза, это были два черных, горящих негасимым внутренним светом уголька. Потрясающие глаза. Заглянув в них раз, сразу было понятно, что никаких компромиссов нет, никогда не было, и быть – не может. Ни в чем. Никогда. И бесполезно просить, или (не дай Бог!) – заставлять. Пустое…
Где-то, после зимних каникул, начала эта самая Рада ко мне заходить с разными идиотскими просьбами: ну, там, - забыла записать домашнее задание, дай учебник, дай тетрадку списать: я болела… И так далее… И так далее… И так далее…
А жили мы – совсем рядом: в соседних домах. Мой дом стоял по длинной стороне прямоугольника нашего двора, я ее – по короткой. Из моих окон был прекрасно виден ее подъезд, да и ее окна, тоже.
Моя мудрая мамаша, поглядев-поглядев на эти визиты, сказала как-то мне: «А девчонка-то – запАла. Смотри, не упусти: другой такой – не найдешь!». А мне-то – по барабану. Меня какие-то свойства самодельного взрывного устройства беспокоили (как раз конструировал что-то с часовым механизмом: реле времени от старой стиральной машины), что-то там с начинкой было, с бризантным, так сказать, составом,- какие-то непонятки.
Ну, и …усё! Проехали. Она еще, ходила, конечно. Ее не так просто было сбить с намеченного курса – кремень, а не девушка. Долго ходила,- до самого лета. Безрезультатно совершенно.
А жили мы таким составом:
С ее стороны присутствовали папа-цыган, мама-цыганка, старшая сестра, тоже – цыганка (как ни странно!), в нежном возрасте 19-ти лет, и,- сама Рада. Она была несколько старше меня, на несколько месяцев, там. Что не мешало нам учиться в одном классе. Еще у Рады был абсолютный слух, она божественно играла на виолончели, да и на любых музыкальных устройствах могла, по-моему.
С моей же стороны была, всуе упомянутая мама, отчим, младший брат, и,- я: твердый троечник и редкостный балбес. Отчим мой работал в МВД (потом это важным станет!), но не в участке и, даже, не в центральном аппарате, а в НИИ (научно-исследовательском институте – расшифровка для современных мало высоко начитанных читателей) МВД. Были в этом вампирском ведомстве и такие. Отчим был математиком. Рассчитывал для них пропускную способность дорог, кажется. Однако имелись у него: китель, с майорскими погонами, милицейская фуражка, и очки. Вполне боевой набор, по-моему. Милицейскую форму он никогда не носил: не работу ходил в цивильном.
Так, вот. В конце мая папа-цыган нашей Рады, сотворил там, в своем, в цыганском мире, что-то такое, чего другие цыгане простить ему, ну никак, не могли. И стали его ждать у подъезда человек 20-25, вполне себе бандитской цыганской наружности (папа-цЫган был – не бандит, отнюдь), с явным намерением порезать его на ленточки. Папа, натюрлихь, скрывался и шухорился. Не хотел стать ленточками. Цыгане – ждали. У них времени много было.
Мамаша-цыганка прибежала к нам (почему – к нам, интересно?) с глазами, как суповая тарелка, и, рыдая, просила спасти хотя бы Раду: «Ведь всех порежут!», говорила она, «Всех!».
Тут интересна реакция моего отчима. Сначала, он страшно возмутился. Как это так? На исходе XX века, в Москве, бандиты грозят вырезать целую семью! Первым делом, стал звонить в участок. Там слушали, что-то мямлили, обещали… Но. Так, и не приехали. Тогда он позвонил своему начальнику. Генералу от милиции. Тот тоже жутко возмутился, возбудился, даже, сверх всякой меры, и пообещал наслать на этих бандитов чуть ли не всю дивизию им. Железного Феликса Дзержинского.
Однако… Прошло с полчаса, примерно, и этот самый гофмаршал, перезвонил отчиму, и что-то такое мямлил в трубку, что стало совершенно ясно, что Железный Феликс заржавел, в данном случае; бензина нет, патроны протухли. И еще. Он что-то этакое посоветовал отчиму, от чего тот побелел, заиграл желваками, и бросил (именно – бросил!) телефонный аппарат в угол комнаты.
Потом он встал, надел мундир с майорскими погонами и фуражку (очки тоже – присутствовали), и пошел разбираться с бандитами один. Безоружным. Тогда, надо сказать, в эти вегетарианские времена, оружие не выдавалось даже настоящим ментам, постовым, или ДПС, например; не то, что уж – математикам.
Мать – не совалась. Понимала, что – бестолку.
Закончилось все быстро, тихо и (относительно) мирно: отчиму там тут же дали в лоб, от чего он вырубился, а потом вежливо и аккуратно, за руки, за ноги принесли домой. Фуражка и очки (целые!) лежали у него на животе.
После этого Раду огородами-огородами переправили к нам. И она сидела дома, как мышка – никуда не высовывалась, даже в школу.
Такие дела…
Но. Читатель! Это же был конец мая, конец школе! А в конце мая – начале июня, смотря по обстоятельствам, мы – Выезжали В Деревню! О, это был долгожданный и небыстрый процесс. Великое переселение народов.
В Деревне, в 110 км. от Москвы по Горьковской дороге, километрах в пяти-шести от славного городишки Покров, в малюсенькой деревеньке (26 дворов) жила сестра моей бабки: баба Маша. Одна жила. Нет, семья у нее была: две дочери с зятьями, внуки, все – как полагается. Но. Старшая дочь жила где-то в Узбекистане (я ее и видел-то один раз в жизни), а младшая – недалеко, километрах в четырех, в совхозном поселке, в хрущебском доме о двух (или – трех?) этажах, которые строили тогда в крупных селах в огромном количестве; зато – в квартире с центральным отоплением. Молодые не хотели зимой колоть дрова, топить печку, ходить пОводу к журавлю. А баба Маша не могла бросить своих кур, овец, корову Зорьку и бессменного порося по прозвищу Борька.
Жили мы тогда небогато. Да, я и никого не знаю, честно говоря, кто тогда жил бы богато. У нас не было денег купить посуду, мебель, и прочую домашнюю дребедень, так необходимую в повседневной жизни, чтобы обставить и квартиру в Москве, и дом в деревне одновременно.
Посему. Из квартиры в Москве увозилось почти все (оставалось, только, чтобы работающим родителям было где притулиться на ночь), а в деревенский дом, Это Наше Все, понятное дело – завозилось. Осенью – в обратном порядке.
Для этого процесса, начиная еще с зимы, ни с Нового года, чуть ли, происходил поиск и выклянчивание пустых картонных ящиков, которых тогда было немного в советской торговле. Эти завоеванные ящики раскладывались в плоскость и громоздились все выше в углу маленькой комнаты. Когда стопка доходила почти до потолка, подготовка тары считалась законченной.
На день отъезда, брались отгулы, заказывалось грузовое такси (было и такое: обыкновенная трехтонка с крытым брезентом кузовом, но и с «шашечками» по бортам), с раннего утра (часов с 6-ти; такси можно было заказать не раньше восьми) начинали выноситься во двор собранные картонные коробки с надписями карандашом: «Кухонная посуда», или «Постельные принадлежности», холодильник, два дивана… и Бог знает сколько еще всякой всячины.
Когда приезжал грузовик, в него сначала пихался холодильник, и прочая габаритная мебель, все это припиралось коробками в несколько рядов, а в конце ставились два дивана, дабы на них сидеть: в кабине у водителя было только одно место. Там садилась мать: надо же было и дорогу показывать. Все остальные садились на диваны, в кузов, пОлог брезента застегивался снаружи, и… ВСЕ. ДЕРЕВНЯ!!!
В этот раз (под шумок), запихнули на диван и Раду.
Баба Маша, как ее увидела, сразу просекла, что – цыганка (в деревнях цыган не любили), но виду – не подала, сказала только: «Какая тощенькая! Ну, ничего, Бог даст, на деревенских харчах отъестся». И потом старалась ей подсунуть лишнее яичко, сливочек, там, и даже (специально для Рады!) стала готовить в русской печке топленое с вечера молоко. Ничего не ел вкуснее в своей жизни!
…И Рада утонула в деревенской вольготной жизни! Ведь – полная СВОБОДА! Лети – куда хочешь! Нет, конечно, у нас были какие-то обязанности: Например, поутру собрать яйца из гнезд. У Рады это особенно хорошо получалось: маленькая и юркая, она легко ныряла в любую щель, а от ее глаз-угольков ни одна курица ничего не могла спрятать. Или – натаскать воды из журавля (он стоял почти перед домом). Тут она, правда, больше мешалась мне, поскольку из-за субтильного телосложения даже одно неполное ведро донести до дому, не расплескав, было для нее – непосильной задачей. Да, мало ли мелочей в деревне! А серьезных дел, вроде сенокоса, или прополки огорода, баба Маша нам не доверяла.
Рада перезнакомилась с деревенскими девчонками, потребного возраста, и пропадала с ними, черт знает где, с утра до позднего вечера. Как и я, собственно, со своими ребятами. Домой мы появлялись только поесть и поспать.
Иногда наши компании пересекались случайно: на пляже, у реки, например, но и там сохранялось определенное расстояние: у них своя свадьба, у нас – своя. Нет, мы могли их, по-рыцарски, накормить, конечно, только что пойманными раками, а они могли поделиться с нами земляникой, но – не более: компании не смешивались и очень редко играли вместе.
Так продолжалось недели три. Потом что-то, видно, щелкнуло, шестеренки, снесенные временно вихрем свободы встали на место, и Рада стала опять уделять мне повышенное внимание.
Нет! Я говорю же вам, что ЭТУ девчонку сбить с панталыку было не так-то просто! Воля у нее и стремление к победе, были – железные.
Началось с того, что она мне стала просто – мешаться. Я иду куда-нибудь с ребятами, ну, там рыбу ловить корзинкой, или плот строить, или соседям пакостить, она – со мной. Мне неудобно, черт возьми! Даже матом не ругнуться, не говоря, чтобы поссать, где приспичило, и не только мне (это бы еще и – ладно!), но и моим приятелям. Засада, однако.
Стал я от нее бегать. Уходить через баню, задворками, козьими тропами какими-то. Но, это быстро было вычислено и пресечено самым решительным образом: ухожу я, например, какой-нибудь неприметной тропинкой, через кусты, и кого же я встречаю в этих самых кустах? Правильно! Ее.
Тогда решил я с ней поговорить честно, по-мужски, чтоб – не приставала. Дала мне спокойной жизни. Сразу скажу. Хреновый из меня переговорщик вышел… Сдал все позиции.
В результате, договорились все-таки, что дает мне несколько времени в день спокойной жизни, а остальное – только вместе с ней.
Такие дела…
Несколько дней все было спокойно: она только хитро посматривала, но правом первой ночи – не пользовалась. Наконец, как-то после ужина, она сказала: «Все. Пошли». И мы – пошли.
У нас, за сенным сараем (дом, с нами и скотиной, был с одной стороны улицы, а сенной сарай – с другой), сразу начиналось пшеничное поле. Озимые, по-моему. Во всяком случае, в конце июня она была уже убрана. И посреди этого поля (метров 500 от деревни) стояла скирдА соломы. Скирда, это, когда пшеницу убирают комбайном, остается солома – ее аккуратно складывают в огромный такой стог: скирду. Скирда, обычно монстрообразна: метров 20-25 в длину, высотой в два этажа, и снаружи напоминает большой сарай из соломы: такая же двускатная крыша, невысокие стены… Только окон нет. Чтобы внутри такой массы солома не гнила, скирду ставят на специальные кОзлы, т.е. внутри нее есть некоторое пустое пространство. Если сбоку скирды, аккуратно, как мышка, раскопать лаз в соломе, то можно попасть во вполне жилой и очень теплый дом. Комаров в скирде не бывает.
И вот, взяв меня за руку, Рада повела меня именно к этой скирде. Я ей сам показал когда-то, как лаз раскопать, да так, чтобы – не заметили. Лаз был умело замаскирован и заткнут соломой, но мы его раскопали и залезли внутрь. Внутри было наставлено три деревянных ящика, неизвестно где в деревне слямзиных, два из них изображали стулья, один – стол. Еще был большой ворох всякого тряпья, любовно расстеленного: постель. На сучке одного из бревен козел висел, нагло умыкнутый у меня, военный плоский фонарь, с тремя цветными светофильтрами. Ни свечек, ни керосинок, естественно,– не было: в скирде это смертельно опасно.
«Ну, вот» – сказала Рада, - «Это теперь НАШ дом!» Сев на ящик (стоять в скирде в полный рост нельзя, даже подростку), я смертельно загрустил: мне совсем не улыбалась перспектива играть здесь в дочки-матери, в то время, как мы собирались с мальчишками ловить сома. Вопрос, а был ли хоть один сом в нашей речке, которую во многих местах можно было просто перейти вброд, не замочив трусов, у нас даже не возник: щуки – были, налимы – были, раки – были, в неимоверных количествах, с чего же сому-то – не быть?
Надо сказать, у Рады было врожденное желание и умение (память предков, что ли?) в любом новом пространстве вить гнездо: обустраивать часть этого пространства для личных нужд и удобств. Вот я и столкнулся лбом с этим самым свитым ею гнездом.
Я – скис.
…И тут, Рада, ни с того, ни с его, вдруг стаскивает с себя футболку (она была в футболке и в розовых таких шортиках), а потом, тут же, без перерыва, и свои шортики, вместе с трусами, и остается – в чем мать родила. Я обомлел. Смотрел на нее во все глаза и не знал, даже, что сказать. Слов – не было.
«Ну, что ты сидишь!?» - спросила она, и добавила требовательно: «Иди сюда!». Я встал и подошел на ватных ногах. Она, также быстро и ловко, стянула с меня мою футболку, и, крепко схватившись за резинку штанов (на мне были какие-то спортивные штаны, кажется; тогда говорили – «треники»), спустила их, вместе с моими черными семейными трусами, на лодыжки. Сама, при этом встала на колени. Представляете диспозицию?
Член у меня уже стоял, как каменный (когда успел? Не понимаю!), даже когда она стаскивала с меня штаны, он зацепился за резинку, и потом, звонко хлопнул меня по животу. Она взяла его одной рукой и направила себе в рот. Принялась двигать головой. Потом оторвалась и сказала: «Возьми меня за подбородок и за затылок, и делай, как тебе нравится».
Я так и сделал, и принялся насаживать двумя руками ее голову себе на член. Перед глазами все поплыло и перемешалось. Никаких мыслей – не было. Все чувства сосредоточились исключительно внизу живота.
Минуты через две я кончил. Кончил ей в рот, даже и не подумав о каких-либо других вариантах. Она безропотно проглотила все, а я, стреноженный своими трениками и трусами, еле-еле доковылял до нашей «постели» и рухнул на нее почти без сил. Рада же, стянула с меня ком нижней экипировки окончательно, и прилегла рядом, положив мне голову на плечо. Стала нежно поглаживать грудь и живот и спросила: «Хорошо было?». Я честно ответил: «Очень!!» и она удовлетворенно сказала: «Ну, вот! Теперь так всегда будет!».
…Я потом, когда старше стал, много думал: где она всего этого набралась? Знаний и умений всяких? Ведь сексуального опыта у нее (как и у меня, впрочем!) до этого не было никакого. Откуда это у нее? Неужели подглядывала за своей старшей сестрицей (у сестры была репутация шлюхи), или та Раду целенаправленно учила? Для чего? Нет ответа…
Такие дела.
Мы еще так немного полежали, неумело поцеловались, пару раз, и у меня снова начали оживать некоторые желания. Член, сначала робко переместился поперек живота, а потом и гордо поднялся над ним. Рада, конечно, заметила. Спросила: «Хочешь – туда?», и рукой показала вниз своего живота. Я, естественно, хотел! Даже очень – хотел!
Она сказала: «Я – первый раз. Поэтому, там все надо смазать. Ты смажешь своим языком: я научу» она легла на живот, развела ноги в стороны, слегка согнув их в коленях, и, взяв меня за затылок двумя руками, слегка подпихнула вниз. Я сполз до ее промежности. Она сказала: «Лижи языком, только не кусай!»
Что я и сделал, собственно. Я стал нежно полизывать губки, слегка забираясь внутрь. Попадал, конечно, и на клитор, совершенно неосознанно, а сам (во все глаза!) смотрел вверх – на нее: боялся что-нибудь не так сделать. Однако все получилось чудесно. Рада мотала головой с закрытыми глазами, тяжело дышала, металась по нашей импровизированной постели, постанывала… Явно было понятно, что – нравится. Потом ТАМ стало мокро. ОЧЕНЬ мокро. И Рада, взяв за плечи, мягко потянула меня вверх, на себя.
Я переместился, и мое лицо оказалось прямо над ее лицом. При этом я слегка опирался на локти, чтобы не давить на нее всей тушей: уж очень она была хилая. Она же опустила руки вниз, взяла мой член, как-то его поправила и сказала: «Давай, нажимай. Только – потихоньку. А я навстречу нажимать буду». Что и было исполнено.
Она слегка поморщилась, а через секунду я понял, что уже внутри нее. Я стал двигаться, немного привстав над ней на коленях и на локтях. Она сначала быстро и тяжело задышала, потом стала постанывать, а потом и визжать еще, весьма явственно, слегка царапая мою спину ногтями, и стала двигаться навстречу.
В этот раз все продолжалось гораздо дольше. Не знаю – сколько, но, под конец, мы с ней были оба мокрые от пота: вентиляция в скирде весьма хреновая.
Наконец, я – кончил. Еле-еле успел вытащить свое хозяйство и не вылить ей все вовнутрь: я уже тогда знал, конечно, чем это кончается. Все выплеснулось ей прямо на промежность, а одна, особо буйная струйка, долетела даже до ее подбородка.
Она все вытерла нашей «постелью»; потом мы лежали еще, остывая и отдыхая. Я ее – разглядывал. Она меня, по-моему – тоже. Именно тогда я ее в первый раз рассмотрел. И вовсе она не была таким уж ребенком, как казалась в одежде: просто очень худенькая и маленькая женщина. Груди у нее, только, почти не было. Так, какие-то намеки, не более. Впрочем, впоследствии, на эротических фотографиях и всяких порно-роликах, я видел немало подобных, вполне взрослых, женщин: никто не удивлялся.
Однако, ореолы сосков на этой, практически отсутствующей груди, были далеко не детского розового цвета, а сильно темнее, окружающей их, и так очень смуглой, кожи. Сами же соски выпирали вверх, нагло торча слегка в разные стороны. Волосы на лобке были совершенно черные, даже с некоторым темно-синим отливом, про такие говорят: «цвета воронова крыла»,- это я рассмотрел, находясь еще в нижней моей позиции. Волосы эти, были нежесткими, короткими и очень густыми: ну, примерно, как ворс у ковра. Только коврик этот был небольшим, аккуратненьким и имел форму, скорее трапеции, чем треугольника; он совсем не выходил к складкам ног, и не опускался по губкам к анусу. Там были, конечно, какие-то волосики, но – редкие и такие же короткие и мягкие. Я сильно сомневаюсь, что ей пришлось подбривать впоследствии что-нибудь по бокам трусиков купальника, даже если он был бы очень узкий.
Мы лежали и ласкались. Потом, кажется, еще разок занялись сексом, и после этого пошли домой: было уже изрядно поздно. Не идти было нельзя. Баба Маша, хоть и засыпала вместе с курами, но – блюла: можно было нарваться.
После этого дня начался Рай. Мы бежали в нашу скирду при каждом удобном случае; а их находилось – немало; мы таскали в «домик» бутылки с молоком, хлеб и огурцы; большой проблемой оказались плоские батарейки для фонаря (без него там было темно совершенно), время от времени, я ездил в Покров на велике за ними: ближе было – не найти. В скирде мы занимались любовью до полного изнеможения. Рада оказалась великой выдумщицей на счет всяческих поз и положений: я только следовал за ней, с удовольствием позволяя ей придумывать разные новые позиции. Мы освоили, наверное, всю Камасутру, которую она придумывала сама, по ходу дела.
Мы практически не расставались. Только спали – врозь. А нашем гнезде мы занимались исключительно классическим сексом: в рот там у меня она больше не брала, а про анал мы не знали тогда, естественно, абсолютно. Пару-тройку минетиков я получил только дома, когда утром, не выдерживая пытки одиночеством, она (тщательно контролируя перемещения бабки) прибегала ко мне в постель – поласкаться.
Понятное дело, все мальчишки-девчонки, дразнили нас «тили-тили-тесто…»; нам было – фиолетово. Хуже – другое. Баба Маша стала на нас как-то искоса поглядывать, а, учитывая ее острый глаз и звериную интуицию (надуть ее было, ну, совершенно не реально!), это грозило – бедой.
Все кончилось в середине августа.
Сначала сгорела наша скирда: первый звоночек. Наверное, какой-нибудь алкаш-охламон, выгнанный женой проспаться на холодке (бомжей тогда – не было! Спасибо родной Советской власти!), забрался туда спать, курил, и – поджег. Была большая беготня мужиков с ведрами от колодца, приезжала даже совхозная говновозка с водой в баке, вместо сами-знаете-чего… Пожарных, только не было. Однако – тщетно. Не спасли.
Рада, не унывая, свила нам новое гнездышко: на этот раз на чердаке бани. Баня стояла метрах в 70-ти от дома, возле пожарного пруда. У этого гнезда, был один существенный недостаток: забраться туда можно было только по приставной лестнице, которая и висела на специальных крючьях вдоль длинной стороны бани. Эта самая лестница выдавала любое присутствие на чердаке, если там кто-либо находился: повесить ее обратно на крючья сверху, не представлялось никакой возможности. Только что, и радовало: дверь на чердак находилась с противоположной от дома стороны, и, если смотреть от дома – ничего подозрительного заметить было нельзя. Но это было слабое утешение (мне это сразу стало ясно): бабка шастала ВЕЗДЕ!
В этом новом гнезде мы провели несколько чудеснейших дней, и я уже начал было успокаиваться…
Как… Как, баба Маша нас застукала! Нет, ей не очень повезло: самого интересного ей не показали (кина не будет, кинщик – спился!), но, хоть мы еще и не успели раздеться, ситуация была совершенно недвусмысленная.
Что она делала дальше, я – не знаю, телефона в деревне не было. Но, с нами – не разговаривала.
Только, в ближайшую субботу (дня через два) нагрянула экспедиция: мои родители в полном составе, да еще и с семнадцатилетней троюродной моей сестрой, родители Рады – тоже (включая сестру)… Раду за час-полтора собрали и увезли в Москву. Она только искры раскидывала по всему дому своими угольками. Не плакала.
Ну… Ну, что – потом…
Потом, когда начались занятия, Рады в классе уже не было: перевели в другую школу.
На улицу она выходила исключительно в сопровождении старшей сестрицы, и с виолончелью, обычно: ее возили на занятия. К телефону подходил исключительно недорезанный папа (у него все как-то устаканилось), со мной никто из них разговаривать не желал категорически.
…Такие дела…
…Вот и – все… Кончилась история, кончилось и то время…
…Я по неосторожности употребил здесь это слово, но я до сих пор не могу с точностью судить ни о чем таком, что хоть в малейшей степени связано с этим понятием – время. Мне представляется, у нас с ним, со временем, какая-то неразбериха, путаница, все не столь хорошо, как могло бы быть. Наши календари слишком условны, и цифры, которые там написаны, ничего не означают и ничем не обеспечены, подобно нашим деньгам. Да и могут ли вообще дни следовать друг за другом, это какая-то поэтическая ерунда – череда дней. Никакой череды нет, дни приходят, когда какому вздумается, а бывает, что и несколько сразу. А бывает, что день долго не приходит. Тогда живешь в пустоте, ничего не понимаешь и сильно болеешь. Смиритесь! Ни вы, ни я, и никто другой не можем объяснить, что мы имеем в виду, рассуждая о времени и разлагая жизнь на вчера, сегодня и завтра, будто эти слова отличаются друг от друга по смыслу, будто не сказано: завтра – это лишь другое имя сегодня, будто нам дано осознать хоть малую долю того, что происходит с нами здесь, в замкнутом пространстве необъяснимой песчинки, будто все, что здесь происходит, есть, является, существует – действительно, на самом деле – есть, является и существует.
ДрУги мои! В горьких ли кладезях народной мудрости, да хоть и в этой истории, в сладких ли речениях и обещаниях, в прахе отверженных и в страхе приближенных, в движении от и в стоянии над, во лжи обманутых и в правде оболганных, в войне и мире, в стадиях и судиях, в стыде и в страданиях, во тьме и свете, в ненависти и жалости, в жизни и вне ее – во всем этом, и в прочем, в этом что-то есть, может быть немного, но есть. Вот, когда мы выясним причину и определим следствие, тогда придет наша пора, пора сказать некое слово – и скажем.
P.S.
У этой сказки (а, может быть не – сказки!) случилось совершенно неожиданное и непредвиденное продолжение.
Помните ту троюродную мою семнадцатилетнюю сестрицу, откуда-то из Рязани, кажется?
Так, вот. Привезли ее, оказывается, для того, чтобы она за мной приглядывала, и не давала больше портить порядочных девочек. Тем более – с виолончелью.
Звали сестрицу – Аленой. Она и была такой Аленой из сказки: ширококостной, крепкой, с соломенными волосами до середины попы (она их в косу заплетала), с большой грудью (уж не меньше 2-го размера, тогда, точно) и румянцем во все щеки. Кровь с молоком, одним словом. Типичная, такая деревенская мощная девушка. При этом толстой она, отнюдь, не была. Просто – крепкая девица.
Она только-только сдала вступительные экзамены в какой-то институт, и теперь могла отдохнуть пару недель перед учебой.
Ее-то и приставили к козлу, дабы не куролесил. Что, уж ей рассказали, я не знаю (какую версию преподнесли), но она, будучи совсем не дурой, сложила два и два, и обо всем – догадалась.
На второй день, после вечерней дойки и, как экспедиция, произведя катастрофические изменения в нашей с Радой жизни, схлынула, баба Маша (на радостях, что уберегла кровиночку от проклятой цыганки) решила наведаться в гости в совхоз, к младшей дочери. Привезти ее должен был зять (он работал в совхозе на трехтонке), к четырем часам утра следующего дня – к дойке уже утренней.
Я – не помню, чем я занимался… Грустил. Вдруг (!) приходит ко мне Алена и говорит: «Пойдем со мной!». Ну, я – пошел. И отвела она меня в баню, которая не до конца остыла еще после экспедиции-то (они там нашу с Радой кровь, наверное, отмывали!). Гнездо на чердаке, бабка, понятное дело, полностью разорила и дверцу туда наполовину заколотила шиферным гвоздем.
Но Алена повела меня вовсе не туда, а в – предбанник.
А – там!!! …Стол – ломился, о милосердный Бог… Поляна, одним словом, была накрыта на славу. Присутствовало и вино, сладкое какое-то, неизвестной мне конструкции.
Я сразу, почему-то, догадался, зачем все это устроено.
Алена села на край (в торец, прям; ноги оказались – вдоль) одной лавки, я – на другую. Она налила мне полстакана из бутылки этого вина и сказала: «Пей!».
Я – выпил. Хотя, если честно, вино не любил. Никогда. Ну, выпил, и – выпил. Закусил малосольным помидором.
Алена сказала, просто: «У меня есть друг. Мы с ним давно – с восьмого класса. Только у него ничего не получается. Мы много раз пробовали. Давай – ты», и скинула с себя какой-то халатик, что на ней, там было надето, я – не разглядывал. Под ним, естественно, на ней нечего не было.
Мне было – все равно. Я был, как будто какая-то машина для секса. Я с себя все стянул. Совершенно не стеснялся, а она загораживалась, слегка, руками. Несильно пихнул ее в плечи, и она послушно легла вдоль лавки, оставив ноги стоять на полу. Помня уроки Рады, я встал на колени и стал вылизывать ей промежность: у нее же это был первый раз.
Она застонала и забилась, а когда все стало достаточно, на мой взгляд, мокрым, я взял ее. Крови, почти, не было. Но она так билась и вопила, что я испугался, что что-то не так, и хотел уже вытащить член. Она почувствовала, видимо, мою неуверенность и сделала слабое такое движение, мол, нет – продолжай. Ну… Я и – продолжил.
Она была совершенно другая, чем Рада: Рада была юркая, ловкая, изобретательная, и очень узенькая. ТАМ. С ней сам процесс первого введения члена был долгим и сладострастным; как будто толчками приходилось преодолевать какое-то сопротивление. И преодолевали мы его вместе, работая навстречу друг другу, получая от этого все бОльшее удовольствие. Взаимно.
С Аленой же, я как будто проваливался в какую-то влажную дыру, которая могла вместить еще штук пять, таких же, как я. Только не надо думать, что это было неприятно. Нет! Приятно. Очень приятно! Просто – по-другому.
В этот вечер мы заснули даже – вместе. Совершенно голыми, понятно. Получилось, что Алена – первая женщина, с которой я переспал. Хе-хе.
Алена была гораздо хитрее и практичнее Рады: она не стала вить никаких гнезд, а просто: вычислила распорядок дня у бабы Маши. И чутко следила, когда она, там, копается в огороде, когда идет к полдням (дневная дойка; на нее коров не пригоняют домой), когда с соседками языком чешет. В эти моменты свободы, мы устраивали свои сексуальные баталии, прямо в Алениной девичьей постели.
Иногда, мы брали подстилку с дивана, и уходили, будто бы на пляж. А сами забирались в густые кусты за пожарным прудом, и там предавались запретным утехам, иногда и целый день.
…Но… Все когда-нибудь кончается… Кончилось и это лето.
Кончилось, и следующая женщина у меня случилась только через два (почти!) года, когда на какой-то вечеринке, взрослых (им было уже по 19) моих двоюродных сестер-двойняшек, на которую я уж и не помню, как попал, одна девчонка сильно напилась и утащила меня к себе домой развлекаться сексом.
Алена, кстати, вышла-таки замуж за этого своего друга, родила от него (надеюсь!) троих детей, и живет с ним до сих пор: душа в душу.
Когда мы с ней изредка встречаемся на всяких, там, семейных свадьбах-крестинах-похоронах, она мне каждый раз подмигивает. Мол, помнишь то лето-то?
Помню, Алена, помню…
Рада закончила консерваторию, училась потом в Милане, кажется, на какой-то международный грант для супермузыкантов, уехала отсюда навсегда, забрала родителей и то, что осталось от сестры; живет в Лондоне. Детей у нее – нет. Мужа – тоже.
…Такие дела…