Разбудил Аглаю не привычный шум экипажей за окном, не зазывный крик шарлатана — уличного продавца, не жизнерадостный вопль разносчика газет, а, как ни странно, крик петуха. Не иначе несчастной птице собирались оторвать голову и она, то есть он, вынужденно боролся за свою жизнь именно под окном сладко спящей девушки.
Аглая с неохотой приоткрыла один глаз — пронзительный вопль мерзкой птицы (может, это был индюк?) повторился. Аглая, головой утопая в подушках, под тяжелым жарким одеялом повернулась с бока на спину, некоторое время задумчиво разглядывала бревенчатый потолок. Значит, деревня. Значит, не приснилось. Имение «Вороново Крыло» распахнуло вчера перед ней свои объятия. Пора было вставать. Пора...
— Да-а-а-ашка! — Лениво спинывая шуршащее одеяло к краю безразмерной, массивной, крепкой, потемневшего от времени дерева кровати, обнаженная Аглая сладко потянулась всем телом. — Дарья, поди сюда! — Запустив пальцы в спутанные после сна волосы, девица лениво попыталась подтянуть ногой к себе ближе одеяло, столь опрометчиво откинутое. В комнате было прохладно, если не сказать — свежо. Трепетала легкая занавеска, раздуваемая ветром из щели приоткрытого окна. Кожа моментально покрылась мурашками, соски, словно бы обиженно, съежились. — Дашка! — Уже нетерпеливо-раздраженно повышая голос, дотягиваясь наконец рукой до одеяла, подтягивая к себе и ныряя в спасительное тепло импровизированной норки.
— Виновата, барыня! — В комнату торопливо вбежала Дашка, свежая, тонкая-звонкая, в руках сжимая тяжелую стеклянную вазу, полную незнакомых Аглае цветов — крупных, ярко-желтых, дрожащих широкими лепестками, нарядных, праздничных. — Завтракать изволите, Аглая Матвевна? Молочко свежее, творог, пироги, варенье... — Отчитывалась, словно не заметив, как Аглая при слове «молоко» скорчила брезгливую гримасу. Двигаясь ловко, утвердила вазу на столике у окна, раздвинула занавески, впуская в комнату робкие солнечные лучи. Аглая, приподнявшись, опираясь на локоть, наблюдала за этой суетой. Край одеяла съехал с плеча, обнажив молочно-белую, гладкую, совсем незагорелую кожу.
— Я замерзла! Погрей мне руки! — Обрывая Дашку на полуслове, капризно хлопнула ладонью по белоснежной простыне. У Дашки сначала удивленно приоткрылся рот, а потом в карих глазах блеснуло понимание. — Ах, барыня, это ш я окошко-то не закрыла... А вам и непривычно... — Напевно ворковала, вкрадчивыми кошачьими шажками подходя к кровати, к притаившейся под одеялом Аглае. — Ужель под периной холодно? Все потому, барыня, что одна спали... Нут-ка дайте ладошку. — Дашка, с простецки непокрытой головой — с заплетенными в недлинную косу каштановыми волосами, аккуратно опустилась на коленки у постели, запуская руку под одеяло. — Ай, холодная совсем... — Сокрушенно шептала, качала головой, поймав ладонь барыни и начиная растирать ее теплыми сильными пальцами.
Аглая молчала, прикусив губу — вспоминала вчерашний вечер и действия этих самых пальцев. И чувствовала, как становится теплее — внутри, от паха, разливалась теплая волна, щекотала, не позволяла вырвать руку из чутких пальцев, приказать подавать умываться... А пальчики девичьи уже гладили тонкую кожу запястья, невольно касались напрягающегося соска, снова и снова заставляя Аглаю коротко вздыхать. Ну как не похоже это было на грубые тисканья ее кавалера, оставившего о себе не самые приятные воспоминания.
— Дашка, сделай, как вчера... — смятенный шепот Аглаи словно вспугнул ее саму. Хотела ли этих слов? Дашка замерла, вопросительно, явно неуверенно глянув в самую душу чернотой своих зрачков. — Сделай! — Первые слова произнесены, и Аглая решительней прижимает к податливой мягкости груди Дашкины пальцы.
— Ах, барыня, голубушка моя Аглая Матвевна... — девка оборвала свой шепот горячим поцелуем нежной, не знавшей труда ладошки барыни. — Простите дуру грешную, затмение вчера нашло, я ж никогда, никогда раньше, сама не знаю, да разве ж можно такое творить... — Утренняя сегодняшняя Дашка совершенно не похожа была на Дашку вчерашнюю, ночную. Подменили, не иначе. — Непотребство, срам такой... Ай, барыня, совестно, грех ведь это, дозвольте я вам умыться... — Резкая, звонкая оплеуха оборвала сбивчивый шепот, заставила Дашкину голову мотнуться в сторону с коротким испуганным всхлипом. В упор на Дашку смотрели светлые, полные сдержанной ярости глаза Аглаи.
— Сделаешь, и если мне не понравится... — Аглая мстительно прищурилась, — если ты не будешь старательной и нежной, как вчера... — ухоженные ноготки пальцев барыни ласково коснулись дрогнувших губ стоящей на коленях девушки. Аглая чувствовала себя так, словно перед зеркалом примеряла новый наряд. Он еще не немножко неудобен, это совсем не ее стиль, но она с восхитительным удовлетворением чувствует, как с каждым поворотом фигуры, с каждым взмахом руки, с каждой прошедшей минуткой этот наряд становится ее второй кожей... Однако ради одного этого ощущения стоило скататься за сотню верст! — Ты, моя сладкая, будешь бита плетьми на виду всей деревни, а потом я отдам тебя на конюшню. С кем тебе больше захочется иметь дело — с жеребцом или конюхом... ? Испробуешь и того, и другого!
У Дашки дрожали губы, а в уголках карих глаз блестели слезинки. Открывающиеся перспективы явно не радовали ее и уж точно не грели душу. Полная капитуляция была обозначена истовым поклоном и клятвенным шепотом, что больше никогда и ни за что, и барыня ее благодетельница, а дальше шепот смазался новыми поцелуями хозяйской ладошки.
Но озаренная новой шебутной идеей, Аглая вскочила на постели так шустро, что Дашка, с колен не успевшая подняться, шуганулась в сторону. За свою нерасторопность поплатилась перехваченной резким рывком косой, была затащена на постель и придавлена за плечи решительными руками барыни, обнаженные груди которой спелыми дыньками, украшенными малиновыми ягодками сосков, закачались перед лицом несчастной Дашки.
— Вот что, милая... — Аглая, испытывая доселе невиданное чувство вседозволенности и всевластия, вскружившее голову послаще вина, хозяйской рукой прошлась по Дашкиной одежке, сминая ткань простого, без претензий, холщового платья, ущипывая сосок на маленькой и твердой, словно осеннее яблочко, грудке, заголила девке ноги. — Раздевайся живо! Ну! — Новая пощечина оставила красный след на щеке и оказалась более действенной, чем слова. Дашка ошеломленно заныла, понимая, что спокойная ее жизнь в усадьбе закончилась нынешним утром.
Ласковым пинком согнанная с кровати, на которой теперь единолично восседала завернувшаяся в одеяло Аглая, Дашка раздевалась поначалу медленно и со слезными причитаниями. Взгляд молодой барыни подбадривал и сулил неприятности, посему уже скоро девка стояла совершенно голая, переминаясь босыми ногами на досках пола, безнадежно пытаясь одной ладонью прикрыть с юной наглостью вызывающе торчащие сосками вперед грудки, а второй — поросший короткими каштановыми волосками лобок. Смотрела она при этом в пол, разрумянившись щеками. Аглая же, словно суку выбирая для вязки, осматривала несомненные достоинства своей дворовой девки.
— А ну-ка погладь себя, — подманивая Дашку к себе ближе, неожиданно мягко приказала. — Да смелее, что ты, как девица на выданье! Чай, не один мужик тебя трепал, красаву такую! — Дашка сглотнула, отрицательно мотнула головой, неуверенно сжала коричневый сосок меж пальцев. — Еще, еще, крути его! Вот так! — пальцы барыни безжалостно смяли пуговку нежного соска, вывернули его с такой силой, что Дашка взвизгнула, заохала, дернулась было назад, но лишь усилила этим свои страдания.
— Ай, барыня ж, оторвете! — со слезной мольбой Дашка извивалась под жестокой лаской, не рискуя отпрыгивать, боясь увечья. А Аглая, все более увлекаясь, завладела и вторым соском, заставив Дашку завизжать в полный голос. Боль Дашкиного крика отзывалась наливающейся тяжестью в груди и барыни, отдавала в пах, толкала на новые безумства. И хотелось, чтобы громче звучал визг мучаемой девки, и (где, казалось бы, связь?) неслышным эхом отзывались те струны ее души, о существовании которых она до сегодняшнего дня и не подозревала. Струны души эфемерны и невидимы, а вот соски ныли вполне ощутимо и волнительно.
— Руку себе меж ног запусти! — не позволяя Дашке скучать или расслабляться, командовала, глядя прямо в лицо кривившейся от боли девке. — Да целы, целы твои сиськи! — ало усмехалась, уже чуть более нежно растирая подушечками пальцев огнем горящие камешки Дашкиных сосков. — Ну-ка, как тебя мужик последний раз ласкал?
— Ай, ах, барыня... — переводила дух Дашка, — какое там ласкал, насильничал, боров! Ох, Аглаюшка Матвевна, ох, гореть мне в аду за такое баловство! — и, зажмурившись, решительно развела пальцами густо поросшие волосками срамные губы.
Аглая, увлекаясь представлением, ущипнула, словно отрывая от плоти шматок смуглой кожи, торчащую грудь — Дашка придушенно пискнула — и принялась азартно командовать.
— Гладь теперь! Старательней! Шире разводи срам свой! — открывающаяся взгляду розовая плоть, нежнейшая, словно смоченный росой лепесток дивного цветка, была необычней самых смелых фантазий. Дашка елозила пальцами в расщелинке, слезливо сопя, а Аглае нестерпимо захотелось почувствовать нежность гладких стеночек на своих пальцах... горячими волнами запульсировала кровь в самом низу ее живота.
А Дашка, позабыв, что минутами назад стыдливо краснела и конфузилась, все более увлеченно предавалась собственным ласкам. Взгляд, правда, прятала под ресницами — стеснялась, наверное, глупышка. Аглая, пользуясь моментом, ухватила девку за соски и рывком, как дойную корову, — Дашка заорала — дернула к кровати, повалила на смятое одеяло.
— Ай, барыня, как королевна почиваете... — успела шепнуть девка, ощущая спиной тонкую дорогую ткань постельного белья. И на этом разговоры закончились. Язык угрожающих жестов и многозначительных взглядов зачастую сильнее и понятливее слов. Широко раздвинуты Дашкины ноги, любознательная Аглая, движимая естественным любопытством, рассматривает открывающуюся картинку: набухшие скользкие срамные губы широко расходятся в стороны, словно створки раковины, прячущие... конечно, жемчужинку. И как интересно варьируются в своей тональности звуки, извлекаемые простым натиранием этого норовящего выскользнуть их пальцев мокрого шарика плоти!
Гладить — Дашка чаще дышит, потеребить — начинает сдавленно повизгивать, сжать и перекатывать меж пальцами — извивается, запрокидывая голову. Еще и еще, заставляя девку ерзать задницей по простыням, чувствуя частые удары собственного сердца в намокающей жарким промежности. Дергать, ввинчивать в податливую мякоть лона, натирать подушечкой пальца — до тех пор, пока, марионеткой подчиняясь невидимым ниточкам, не задергается Дашка, не задрожит бедрами, с протяжным стоном не забьется волной в быстрых коротких конвульсиях.
Внезапный, словно бы над самым ухом, вопль петуха заставил Аглаю вздрогнуть и проснуться — с ощущением сладко тянущей, ноющей истомы по всему телу. В комнате кроме нее никого не было.