- Наверно, в этих краях укоренились цыгане, - сказал Пол, уплетая цыпленка.
- Или здешние сквайры привезли богатые трофеи из Индии, - хмыкнул Гарри.
Я возразил ему. Индийских женщин я видел не раз; это совсем не тот тип. Да и цыганки выглядели иначе...- Смотри, - Гарри толкнул меня. В трактир входила шумная толпа. Это была самая странная семья, которую я видел в своей жизни: рыжебородый сквайр, которого можно было бы выставить в музее под табличкой "Типичный болотный житель"; с ним - его жена, вторая Шехеразада, такая же знойная, как и ее соплеменница за прилавком, - и целая стайка детей: рыжих и брюнетов, веснушчатых и черноглазых - всех вперемешку.
Семья уселась обедать. Трактирщица говорила с ними и с нами низким, бархатным голосом. В ее произношении чувствовался акцент. Переглянувшись с Шехеразадой №2, она сказала ей что-то на незнакомом языке.Мы были заинтригованы. Всю дорогу к Крэнтон-Холлу мы обсуждали Шехеразад из Истерн-Виллидж. Только когда на горизонте показался графский дом, наш разговор переключился на старого графа. О нем ходили странные слухи, один нелепее другого, - что располагало нас к нему, ибо мы знали: лучшие представители британской нации - чудаки.Поприветствовав графа, мы были представлены графине Трэнтон - третьей Шехеразаде за день, пожалуй, самой нежной и ослепительной из всех трех. Тут же граф познакомил нас с юным поколением рода Трэнтон - встретив их на улице, я поклялся бы, что вижу юных бедуинов, переодетых в пиджаки и брюки. Да и сам граф был похож на седого шейха; впрочем, в нем была видна настоящая английская порода, которую не спутаешь ни с чем.Он оказался остроумнейшим собеседником. Леди Трэнтон не уступала ему - легкий акцент только добавлял обаяния ее нежной, умной, чуть ироничной речи. Когда она, извинившись, ушла укладывать детей (она сказала, что всегда делает это сама) - мы, наконец, пристали к графу с расспросами.- Это особая история... До вас, конечно же, дошли слухи обо мне? Не стоит смущаться, джентльмены, ведь мы - люди без предрассудков. Что ж... Мы знакомы несколько часов, но я вижу в вас тех, кто способен понять меня. Мне шестьдесят два, а старость болтлива. То, что я хочу рассказать вам, я не смогу рассказать больше никому.
Заинтригованные, мы смотрели на графа. А он, помолчав, продолжал:- Гоар, наверное, возражала бы против этого рассказа. Но... так и быть. Уговор есть уговор. Пройдемте в мой кабинет, джентльмены.
Мы прошли вслед за хозяином на второй этаж. Расположив нас в уютных креслах у камина, он начал свой рассказ.***- В ту пору я был пресыщенным бездельником. О моей юности не скажу ничего - любой сплетник расскажет вам о ней лучше, чем я. К сорока двум годам я был без семьи, без потомства, без цели в жизни, - но зато с репутацией первого шалопая во всем графстве (да так оно и было, пожалуй).
Все это надоело мне до чертиков, и я, желая хоть как-то разогнать тоску, предался наименее порочной из моих страстей: увлечением Ближним Востоком и морскими скитаниями. У меня была великолепная яхта, побывавшая во всех портах Средиземного моря.Шел 1909 год. Я плыл из Ливана в Грецию, но вынужден был зайти в Смирну, по-турецки Измир, за углем. Я знал, что вся Турция охвачена волнениями, и преследования армян достигли небывалых пределов, но выхода не было.В Измире меня понесло бродить по городу. Там шла настоящая война. Я видел десятки раненых и умирающих, но не мог ничем помочь им: городом владела разъяренная толпа.Я всегда одеваюсь в костюмы тех мест, куда схожу; к тому же я похож на средиземноморский тип (благо моя прабабка была гречанкой) и прекрасно говорю по-арабски, по-турецки и по-гречески. Восточные и древние языки - моя слабость с детства, и если бы... Впрочем, ладно. Одетый в костюм обычного, ничем не примечательного турка, я бродил по городу. Что-то удерживало меня от возвращения, - будто бы я знал, что могу кому-то пригодиться в этом аду.Зайдя на одну из улиц, я увидел здание с выбитой дверью. Не знаю, что побудило меня войти туда... Внутри я увидел, как компания молодчиков выламывает боковую дверь.- Что там? Армянское золото? - спросил я.
- Ха-ха-ха! Именно "золото", именно! - отозвались они. - Это школа для девочек, и там сидят армяночки, вкусные, как инжир. Сидят и не отпирают нам, таким нежным кавалерам!..
Вот как, подумал я - и вышел наружу. На улице никого не было. Окинув взглядом школу, я увидел, что по старой стене можно без труда добраться к выбитому окну на втором этаже. За стеной я отметил нечто вроде сарая, в котором, если что, можно было бы укрыться.Забравшись по стене, я перекинул ногу через окно - и оказался в зале с партами. Кроме меня, в нем был кто-то еще.Это была кучка девочек, точнее, девушек-подростков, сбившихся в уголок. В руках у них были ножи. Их лица я запомнил на всю жизнь. Юные, нежные - и обреченные, готовые погибнуть, но не сдаться.Внизу громыхала дверь. Черт, надо бы поторопиться, подумал я, - и обратился к девочкам по-турецки:- Скорей бежим отсюда! Не бойтесь меня!
Девочки только сильней вжались в уголок и выпятили вперед ножи. Тогда я вспомнил то немногое, что знал по-армянски:- Я друг! Не бойтесь! Я не злой. Я друг!..
Лица девочек изменились. Одна из них стала быстро и громко говорить мне что-то по-армянски. Половины я не понимал; кажется, она спрашивала, армянин ли я, и почему они должны мне верить. Потеряв терпение, я крикнул по-турецки:- Тише, не кричите! Дуры набитые! Быстро в окно! Сейчас выломают дверь! - Я подскочил к ним и схватил первую попавшуюся из них. Руку мне полоснул нож, но я тащил упирающуюся девочку к окну. Крикнул: - Спускайся! - щупая рану. Вену не задело, можно считать - царапина. - Спускайся, внизу никого нет! Быстро!
- Я не смогу...
- Сможешь! А ну-ка... - я окинул взглядом комнату, увидел большую занавеску, прыгнул на нее, сдернул вместе с карнизом, оторвал от него, смотал в жгут и перекинул через окно:
- Держись! Только не отпускай, пока не спустишься! Я держу! Крепко! Я сильный! Давай! И беги домой, пока никого нет!
- Я не могу домой... Дома... Дома...
Она не могла говорить.- Хорошо. - Я понял ее, и мне стало дурно. - Спустишься - и прячься в сарай. Вон в тот. Ясно? Ну, вперед! Пошла!
Девочка глянула на меня своими бездонными глазами, перелезла через окно и спустилась вниз. Она была легкой, как пушинка. Таким же образом спустились остальные - их оказалось семеро. Семь юных армяночек, красивых, как газели, перепуганных, выплакавших все слезы...Когда спускалась последняя, я сказал ей:- Передашь другим, чтобы сидели и не высовывались. И сама не высовывайся. Ждите меня, я скоро вернусь к вам. Главное - не высовывайтесь!
Спустив ее, я нащупал рукоятку маузера и побежал к громыхавшей двери. Она была готова поддаться.- Подождите! Подождите! Я открою вам! Подождите! - крикнул я. Грохот прекратился, и я отодвинул засов.
В дверь ворвалась толпа диких обезьян, недавно бывших людьми:- Где они? Где?
- Они обманули нас! Они сбежали! - кричал я, изображая крайнее возмущение. - Здесь есть другой ход! Ищите их! - И побежал наобум по коридору, надеясь выйти к предполагаемому ходу.
Обезьяны побежали за мной. Другой ход действительно был, и вывел он к запертой двери.- Они еще и заперли за собой!.. Ломаем! Ломаем! Они не могли далеко убежать! - кричал я. Молодчики занялись дверью, а я потихоньку отошел в сторонку...
На улице, слава Богу, никого не было. Я подбежал к сараю:- Все живы? Не высовывайтесь! Ждите меня, я скоро вернусь!
И побежал к школе. Оттуда уже выбегали молодчики, выбившие дверь. Приняв азартный вид, я крикнул:- Там их нет! - и показал в сторону сарая. - Я добежал до конца улицы! Они там! Там! - орал я, показывая в противоположную сторону. Обезьяны побежали, куда я показал.
Убедившись, что все скрылись за поворотом, я снова подошел к сараю.Девочки глядели на меня своими черными глазами. С ними надо было что-то делать.- Где в городе вы могли бы укрыться? - спросил я. - Может быть, у кого-то дома?
Девочки переглянулись - и вдруг поднялся отчаянный плач.- Нет у нас больше дома, нет ничего! Нет ни отцов, ни мам, ни сестер!.. - кричала мне одна из них, а я говорил им: "тише, тише, вас же услышат!.." Я стал закрывать им рты, и девочки умолкли, давясь беззвучным плачем. Сердце мое не выдержало: я обнял одну, потом другую, третью - сколько смог; и тут они с плачем ткнулись в меня, прижались, обступили все, обхватили, выплакивая в меня свое горе...
Наверно, этот момент все и решил. Я обнимал, гладил, успокаивал девочек, шептал им всякие глупости, пытаясь не раскиснуть и придумать, как же быть. Улица наводнилась людьми, и выходить до темноты было нельзя; да и ночью, думал я, наверняка будут бегать головорезы с факелами...Обдумав все как следует, я встал и сказал девочкам:- Мне нужно снова выйти. Я буду рядом. Сидите тихо, чтобы ни одна живая душа не засекла вас.
Дождавшись, когда улица опустеет, я выскочил из сарая. Пройдя несколько кварталов, я подозвал к себе портового босяка.- Эй! Спроси в порту яхту "Леди Макбет", с английским флагом, и отнеси туда эту записку. Отдай ее боцману Грэггу - получишь от него золотой. Он даст тебе другую записку, ты принесешь ее мне вот сюда, вот на это место, и получишь два золотых. Понял? Повтори!.. Все верно. Пошел!
Босяк помчался прочь, а я стал покупать еду для девочек. В записке я писал Грэггу, чтобы он явился к одиннадцати вечера в сарай, одевшись турком, принес театрального грима, моток веревки и четыре пистолета, а также просил выдать босяку золотой и подтвердить получение. План дороги прилагался. Вскоре босяк вернулся, принес записку от Грэгга - "Все понял. Грэгг" - получил свою награду, и я пошел к сараю.Полдня прошло в оплакиваниях погибших родителей, в судорожных объятиях, с которыми жались ко мне семеро дрожащих тел, и в покаянных рыданиях Гоар, девочки, полоснувшей меня ножом. Перевязав мне рану, она хотела порезать себе руку в знак раскаяния, но я успел выхватить у нее нож. Когда явился Грэгг, удивленный и перепуганный, я объяснил свой план - сначала девочкам, потом Грэггу, не знавшему по-турецки.Я густо вымазал каждое заплаканное личико черным гримом, намалевал девочкам алые клоунские губы - и нежные газели превратились в уродливых пугал. Выстроив их гуськом, я обмотал им руки веревкой - некрепко, для виду, чтобы они могли в любой момент освободиться, - передний конец дал Грэггу, задний взял сам. Четырем девочкам я сунул в карманы по пистолету, наказав палить только по моей команде. Выбежав на улицу, я осмотрелся - вроде никого, - и мы вывели кавалькаду "пленниц".Как только нам встречались люди, я гнусно хохотал, обзывал девочек армянскими свиньями и картинно пинал их. Обман удался: турки тыкали в них пальцами, никто ничего не заподозрил, и мы завели "пленниц" на яхту.Когда мы отчалили от мола и отдали якорь в тридцати футах от него - я понял, наконец, что девочки спасены. Уффф!..Теперь осталась самая малость: придумать, что с ними делать.Я отправил на шлюпке двух матросов закупать для них продукты, а сам пошел в кают-компанию, где сидели обессиленные, перепуганные армянские красавицы - с угольно-черными лицами и кровавыми улыбками.***Их звали Гоар, Нарэ, Шушик, Заруи, Гаянэ, Каринэ и снова Гаянэ. Одну Гаянэ, которая все время напевала, я прозвал Гаянэ-Пташкой, а другую, у которой волосы вились мелкими спиральками – Гаянэ-Кудряшкой. Они были очень красивы... впрочем, об их красоте потом. Очень красивы - и очень похожи друг на друга. Так, во всяком случае, мне казалось вначале. Смыв с них грим, я написал им тушью их имена на каждом лбу. Красиво написал, с завитушками - им понравилось. Несколько дней надписи продержались, а потом, когда смылись окончательно, я уже помнил, как зовут каждую девочку.Первые дни они томились в скорбном оцепенении. Ничего не ели, не говорили, - и только я был для них отдушиной.Как только я заходил к ним - почти всегда они бросались ко мне, тыкались мне в грудь и плакали. Они как-то сразу, мгновенно прониклись доверием ко мне, перестали хоть сколько-нибудь меня стесняться, ласкались ко мне, сами требовали ласк... Я стал для них родным существом, единственным во всем белом свете.Мои планы относительно них быстро менялись. Вначале я думал высадить их в Греции, предварительно найдя для них работу; потом как-то само собой уяснилось, что я везу их в Англию, где буду лично заниматься их судьбой.Прошло несколько дней... Зацелованный, утопленный в девичьем доверии, как в сиропе, я уже знал, что не смогу расстаться с ними. Мои недолгие колебания завершились, наконец, радикальным решением: девочки будут жить у меня. Я оформлю опекунство, дам им наилучшее образование, выдам замуж за хороших людей... Родственников у меня почти не было, на общественное мнение я плевал с Биг Бэна, репутация моя и так была вконец испорчена - терять было нечего. И на вопросы девочек - "куда мы плывем?" - я уверенно отвечал им, что мы плывем в страну Англию, где они будут жить и учиться в большом богатом доме. Я объяснил им, что на родине им не выжить; да они и сами это понимали.Я очень старался согреть их, приободрить, развеселить... Они безудержно ласкались ко мне, целовали меня все чаще, все нежней, - и я умирал от сладкого зуда, дравшего меня изнутри, потому что девочки мои были уже не совсем девочками...И скоро, скоро, к концу первой недели, они уже резвились и смеялись, а еще пару дней спустя - носились по яхте, возились, боролись, хулиганили и напевали. Юность и южный темперамент взяли свое.Почти все время я проводил с ними. Они лезли ко мне, как маленькие дети, толкались и ссорились за место возле меня. Я боялся влюблений и ревности, - но все они одинаково обожали меня, и конфликтов не было. А я...Мне было нелегко: каждый день меня трогали, гладили, целовали, прижимались ко мне своими телами девушки самой необыкновенной прелести, какую только можно себе представить. Вы сами видели их; но это сейчас, - а тогда, двадцать лет назад... Нет никаких слов, чтобы описать эти глаза, в которых тонешь, как в сладком сне, эти личики, в которых все аккуратно, тонко, трепетно, как в нежнейших цветах, - с коралловыми губками, бровями, будто нарисованными тушью, пушистыми ресничками-тычинками...Невозможно описать этот ток юности, наполнявший девичьи тела... Они были детьми - по сути; но на юге женщины зреют рано, и тела у моих девочек были зрелыми настолько, насколько не созревают у англичанок иногда и к двадцати годам. Да и в личиках детская живость уже смешивалась пополам с женской тайной, от которой дерет кровь сладкими когтями, - и эта смесь била наповал...Я сразу постановил себе блюсти строжайшую честность и чистоту с ними, и команде объявил, что всякий соблазнивший (или хотя бы ухаживающий) будет с позором изгнан и предварительно избит лично мной, - но... мне было нелегко. Все время, которое я проводил с девочками, окаянный мой отросток торчал каменным колом, кричащим от желания; каждая ласка, каждый поцелуй, каждое ощущение тугого тела сквозь одежду... да что там - каждый доверчивый взгляд отзывался сладкой вспышкой в теле. Ежедневный онанизм стал необходимостью для меня. Излив сладкий огонь, накопленный в девичьих каютах, я избавлялся от него на каких-нибудь полтора часа.Так было неделю подряд, и я привык. Мне казалось, что баланс установился, и я обуздал свою похоть. И надо же! - именно в тот момент, когда мне казалось, что все вошло в правильную колею, - именно тогда...Уже и команда привыкла к девочкам; уже и уверенность, что я набрал себе гарем (увы, раньше на борту "Леди Макбет" бывали дамы совсем иного рода), испарилась окончательно, и члены экипажа - боцман, штурман, матросы, кок - щеголяли остроумием перед нежными армяночками, пунцовыми от смеха (я все добросовестно переводил)... Чисто вымытые, распакованные из хиджабов, переодетые в европейские платья, закупленные в Константинополе, причесанные лично мной, девочки были так восхитительны, что на яхте воцарилась полустыдливая атмосфера всеобщего умиления. Девочки старались "отслужить" свое плаванье, как могли: убирали и мыли яхту, орудовали на кухне, удивляя нас изысками армянской и турецкой кухни...И именно тогда случился казус, который и привел к тому, что было потом.***Это было уже под конец нашего плаванья, когда мы шли вдоль берегов Франции. Однажды, когда я сидел у девочек, Гаянэ-Кудряшка и Каринэ расшалились, и Каринэ решила спастись от Гаянэ у меня на коленях.Я уже давно понял, что причислен девочками к тому же рангу родства, что и родители и родные братья, перед которыми стыдно разве только обнажаться и справлять нужду, а все остальное совершенно нормально и допустимо. Хохочащая Каринэ уткнулась мне в шею, бодая меня тугими грудками, и крепко обхватила меня, а Гаянэ пыталась стащить ее прочь. И у той, и у другой нашлись союзники; образовалась девичья куча-мала, под которой был погребен я.Я задыхался от смеха вместе со всеми, но... Разгоряченные тела, висящие на мне, вдруг одурманили меня, и я почувствовал, что мои яйца набухают, как весенняя почка. В голове у меня помутилось. Я понял: еще немного, и я не выдержу - схвачу ближайшую фигурку, повалю при всех, задеру ей юбку...Сбросив опешивших девочек, я вскочил и выбежал прочь. Ворвавшись к себе в каюту, я защелкнул замок, лихорадочно расстегнул брюки, добыл свой отросток, набухший медовой сладостью...Дверь дергали девочки. Я не отвечал, лежа на кушетке; потом крикнул:- Девочки, мне что-то нехорошо. Я полежу...
Когда я вернулся к ним, меня засыпали расспросами. Я отнекивался и отшучивался. Кажется, никто ничего не понял. Кроме... Интересно, почему у Гоар такой взгляд?На следующий день все повторилось. Перед визитом к девочкам я уделил внимание себе, и мои яйца болтались бесчувственно, как у старика. Но - стоило нежным рукам обвить мою шею, и горячим губам прикоснуться ко мне... к тому же утро было чудесным, девочки расшалились, как никогда, и решили затискать меня до полоумия. Они повалили меня на кровать, залезли на меня, щипали, щекотали, захлебываясь смехом... а я не мог призвать их к порядку, помня, какое горе они пережили. Семь горячих, гибких тел терлись об меня, дразня чертей, живущих во мне - и вот уже отросток торчал пикой, готовый прорвать брюки...- Ой! А что это торчит? - Шушик наткнулась рукой на него, вогнав в меня разряд сладкого тока. - Что у тебя тут спрятано? - Она ощупывала меня, а я корчился от ее прикосновений.
- Шушик! Оставь сейчас же! Ну что же ты... - крикнула Гоар, бросилась к ней и стала оттаскивать ее от меня. Шушик упиралась, рука ее мяла мне брюки - и вот...
- ААААААХ! - из меня вырвался звериный хрип. В яйцах заплясали тысячи цветных радуг, и я скорчился червем, умирая от блаженства и от близости гибких тел.
- Ой, тебе больно? Прости, пожалуйста, - запричитала Шушик. Я не мог ей ответить - и только прижимал к себе удивленную Гаянэ, уткнувшись в ее кудряшки. Ни одна безумная ночь моей юности не дарила мне такого фейерверка. И такого стыда...
- Что с тобой? - Девочки озабоченно лезли ко мне. - Тебе плохо?
Я взглянул на Гоар, и от ее понимающего взгляда мне стало вконец не по себе. Девочки озадаченно молчали. Впервые за все время между нами повисла тень неловкости.- Ничего, Шушик. Все в порядке. Девочки, мне... Мне нужно заняться кое-чем... кое-какими делами, - выдавил я из себя и встал, стараясь не глядеть им в лица. В ушах у меня звенело.
За обедом неловкость не исчезла. Улыбки, шутки, смех почти не звучали за столом, и команда удивленно присматривалась ко мне. Кое-как дожевав свою порцию, я встал, извинился и ушел к себе. "До завтра все уляжется", думал я, "забудется, рассосется..."Перед сном я проходил мимо девичьих кают и хотел пожелать девочкам, как всегда, спокойной ночи, - но дверь неожиданно оказалась заперта."Что такое? Они никогда не запирались..." До меня донеслись голоса, тревожные и возбужденные. Я узнал голос Гоар... Она говорила по-армянски; я почти ничего не разбирал, а то, что разбирал, не понимал.С тяжелой душой я пошел к себе, думая о том, что не смогу заснуть. Раздевшись, я хотел погасить свет, - но вдруг раздался стук в дверь.- Войдите!
Дверь открылась, и вошли четыре фигуры. Это были Гоар, Заруи, Нарэ и Гаянэ-Пташка. Они были в халатах, выданных им для сна.- Девочки?.. Что... - хотел было спросить я - и осекся, увидев странную торжественность их лиц.
Гоар выступила вперед. Голос ее дрожал:- Ты... Ты столько сделал для нас... Ты - наш спаситель. Если бы не ты, мы бы умерли или убили бы себя, не выдержав бесчестья. Ты...
- Гоар, ну зачем ты все это говоришь? - перебил я ее, но Гоар продолжала еще торжественнее:
- Ты готов поселить нас в своем доме, ты... Ты для нас - все. Мы ничем не можем отблагодарить тебя, и это мучит нас сильнее, чем... У нас ничего нет...
- Гоар!..
- ...У нас нет ничего, кроме наших тел. Мы знаем, что это грех, но... неблагодарность - еще худший грех. Мы будем молиться, и Бог простит нас. Мы...
Замолчав, Гоар подошла ближе. Распахнув халат, она сбросила его. То же самое сделали другие девочки...Передо мной стояли четыре обнаженные девичьи фигуры - самые прекрасные во всей Вселенной.- Де... девочки, вы что! Что вы задумали?.. Оденьтесь сейчас же!.. - язык не слушался меня. Гоар подходила ближе, ближе, и Нарэ, Гаянэ, Заруи - за ней. На глазах у них блестели слезы, щеки их горели - им было стыдно…
- Гоар! Прекрати! Одевайтесь и идите спать! Девоч... - я замолк, потому что Гоар обняла меня, и губки ее стали щекотать мне шею.
Она трепетала, прижимаясь ко мне... и моя рука против воли поползла по гибкой спине, по ягодицам, ощупывая запретную наготу. Другие девочки обступили меня; по мне заскользили нежные руки и губы, обволакивая паутиной прикосновений - все настойчивей, и смелей, и нежней... с меня сползла рубашка, затем майка, панталоны...Я упирался и протестовал до последнего. Я делал все, что было в моих силах, и даже больше, - но...Стоило им коснуться меня, прильнуть ко мне, ощутить близость - и волна женской нежности, первозданной и могучей, прорвала стыд, страх и все на свете. Девочки отдались ей без памяти, выплескивая всю душу, всю сладость своих тел... Они обожали меня, они плакали от своей любви, необъятной и бездонной, как ночной океан, и тонули в ней, - и я тонул вместе с ними.Меня уложили в постель. Закрыв глаза и бормоча бессвязные протесты, я чувствовал, как мою кожу обжигают голые девичьи тела, льнущие ко мне со всех сторон... Минуту спустя я уже не мог ничего говорить - и только корчился под руками и губами, исторгавшими из меня искры блаженства.Девочки не имели никакого понятия о том, как и где нужно ласкать мужчину. Они ласкали меня, как им подсказывало их чувство, - и от этой безоглядной нежности я выл, кричал и извивался, как угорь. Они обцеловывали и облизывали меня сверху донизу, как котята; гладили меня, щекотали, мяли, обнимали, прижимались ко мне, терлись об меня, обвивали меня, как лианы...Гоар и Заруи пристроились у моего лица, нежно придерживая его ладонями, и вылизывали, выцеловывали в тысяче мест сразу; Нарэ и Гаянэ занимались моим телом - гладили его, лизали, щекотали язычками и терлись об него мягкими грудями, вминаясь в меня, как в масло. Открыв глаза, я видел свисающие соски Гоар и Заруи, их взгляды, мутные от нежности, и водопады черных волос, щекотавших мне кожу; изнемогая от похоти, я закрывал глаза - и вился ящерицей под ненасытными руками и губами...В этих ласках было столько жгучей искренности, что никакие изыски моих прежних любовниц не могли сравниться с ними. Чья-то рука проникла мне между ягодиц, другая рука нежно взяла мошонку... влажные губы нашли мой детородный орган, облепили его лавиной поцелуев - и...- АААААААА!.. - я рвался на сладкие клочки, обхватив два тела, льнущих ко мне. - ААА! ААА! ААА!.. - Девочки, забрызганные моей спермой, замерли, а я метался, сгорая между ними.
«Вот и все. Я не буду их сношать. Вот и все. Не будет разврата. Не будет…» - носилось у меня в голове. "Вот и все" - хотел я сказать им, и не мог, и только прижимал чьи-то тела к себе - не понимая, чьи.Кто-то снова лизал мне живот, бедра и ноги; чьи-то руки обвили меня, и два жадных язычка забрались мне в уши. Мои любовницы не понимали, что можно поставить точку, и у меня не было сил объяснить им это. Близость дурманила девочек, их темперамент проснулся во всей своей силе, и они неистово ласкали меня, распаляясь с каждой секундой. Я изнемогал от бессилия и благодарности, бессловесной, как у зверя; мои руки путешествовали по девичьим телам, мяли тугие грудки, щупали сосочки, набухшие, как орешки, трогали влагу между ног…Девочки начинали задыхаться от желания. Их поцелуи снова влили силу в мой отросток, и он окаменел, как пика. Не соображая, что делаю, я схватил ближайшую фигурку – это оказалась Гоар – прижал к себе, прильнул к ее губам, проник языком в горячую глубь рта… Гоар билась в моих руках, а я твердил себе - «не сношать ее, не сношать» - и целовал, целовал, не давая ей вздохнуть. Кто-то тронул мой горящий кол, погладил, лизнул его – и я набух, сгорел и разорвался прежде, чем успел оторваться от Гоар и закричать.Излившись ей на бедра, я рухнул без сил, уткнувшись в чьи-то шелковые волосы.…После этого оргазма, четвертого за день, я не мог ни двигаться, ни говорить, ни думать. Я лежал с закрытыми глазами, прижимая к себе Гоар и Гаянэ, как плюшевых мишек; руки Нарэ и Заруи скользили по мне, вгоняя в нирвану… Я успел подумать, что нельзя оставлять девочек неудовлетворенными, я никогда так не делал, - и тут же понял, что не смогу подняться.- Люли, когда ты сделаешь Это со мной? – спросила Гоар. «Люли» - так они называли меня, переделав мое имя - Льюис - на турецкий лад.
- С тобой?..
Я едва мог шевелить губами.- Мы бросали жребий. Выпало мне. Я первая. Потом – Нарэ, потом Гаянэ, потом Заруи…
- А где другие девочки? – задал я самый идиотский вопрос, который только мог задать.
- Они в каюте. Мы не взяли их с собой. Они маленькие, им еще нет пятнадцати…
- А вам сколько? – задал я не менее идиотский вопрос.
- А нам всем - по пятнадцать… Люли, ты сделаешь Это с нами? Люли?..
Но я уже провалился в черную дыру без мыслей и чувств.