... Первое, что увидели его глаза, было небо. И тишина.
Это было странно — тишины ведь не видно, — но она была такой густой и зримой, что дон Сезар прямо-таки увидел ее, и даже ощутил порами кожи.
Небо было синим, бездонно-синим, и тишина тоже была синей, даже лиловой, как тени в вечерний час. Она омывала дона Сезара, как младенца. Она окутывала его тело и душу, как масло. Ни в Кадисе, ни в Севилье не было такой тишины...
Внезапно дон Сезар вскочил на ноги.
Вначале вскочил — а потом понял, что может сделать это, и даже не удивился. Почему он должен был не мочь, он не знал, и задуматься не было сил — слишком много вокруг было непонятного.
Все вокруг было непонятно.
Не было понятно ничего, кроме тишины.
— Где я? — то ли подумал, то ли спросил у кого-то дон Сезар. (Должно быть, у тишины. ) Потом огляделся.
Слева и справа высились огромные скалы. Они казались выточенными из драгоценных камней: рыжее, гранатовое, лиловое громоздилось друг на друге, как фрукты на базарном лотке, и все это было увито пучками зелени, сочно-салатовой, будто здесь никогда не было зноя, привычного зноя Андалусии.
Такая же зелень покрывала все вокруг. Дон Сезар стоял по колено в густой траве, колыхавшейся от ветра, который, оказывается, дул, хоть дон Сезар и не заметил его, ибо он так нежно, без толчков обтекал его, как все то же масло...
Свиристели птицы. Дон Сезар вдруг понял, что их хор-то и был тишиной — той самой, лилово-синей.
Здесь было так хорошо, что дон Сезар подумал бы, что он спит, если бы не понимал, что не спал...
— Где я? — снова спросил он у птичьего хора, и вдруг застыл. — Америка? Коста-Рика? Не... неужели?
Он упал в траву.
— Но... как? Как я добрался сюда? Почему не помню дороги, не помню моря? И где Микаэла?... Господи!
Он вдруг вспомнил про Микаэлу.
Там было что-то душное, тяжкое... что-то ужасное, не подпускавшее к себе мысль, не дающее себя вспомнить, как дон Сезар ни морщил лоб.
— Микаэла, — бормотал он, — Микаэла, — и бегал по траве, как гончая, будто хотел заменить беготней движенье мысли. — Микаэла... Микаэла!
Вдруг он увидел фигурку в цветастом платье, лежавшую тут же, на лугу.
— Микаэла! — он ринулся к ней, путаясь в траве. — Микаэла! Ми...
Это была не Микаэла.
— Пеппа? О Господи...
— А? Сезарито?
Пеппа, лежавшая ничком, потянулась.
Ее глаза круглились, как у младенца.
Какое-то время он и она смотрели друг на друга. Потом дон Сезар вдруг почувствовал бурную, душную радость от того, что это была именно Пеппа, а ни кто другой. Радость плавила его, выталкивая из глаз слезы, и он упал на Пеппу, сжав ее до боли, а Пеппа пыхтела в его объятиях, моргая круглыми глазами.
— Ты жива... жива... — бормотал дон Сезар и облизывал ее, как теленок. — Пеппита... счастье мое...
Его радость передалась Пеппе, и та плакала и ласкалась с ним, все еще ничего не понимая. Потом они застыли, обнявшись, мокрые от слюны и слез.
— Где мы? — спросила Пеппа.
— Не знаю. Может быть, в Америке, как мы и хотели с Микаэлой?... Микаэла... Как странно... Я увидел тебя и вдруг забыл о ней, будто ее и не было... Ты что-то помнишь?
— Я... Я помню, что с нами что-то ужасное... Что-то... Но я цела и невредима. Больше того, мне хорошо, и я... Я не помню, когда мне было так хорошо. И ты со мной, мой родненький, счастье мое...
Они снова стали целоваться.
Ласки втягивали их, как воронка, распаляя до крика. Пеппа неистово вжималась в дона Сезара, сдирая с него одежду, чтобы вылизать, как кошка, и тот всасывался ей в губы, в уши, в соски, добытые из-под сдернутой одежды...
Вихрь восторга вдруг подкинул их вверх, как мячи, и дон Сезар стал бегать за Пеппой, голой, визжащей от страсти.
Они носились по лугу, кричали, толкались, ловили друг друга, катались зверями по траве... Пеппа выгибалась и трясла грудями, молодыми, сочными, как фрукты, дразня дона Сезара.
Наконец он поймал ее, повалил в траву и, держа за волосы, развернул задом к себе.
— Ииы! Ыыы! Ыыыээ! — подвывала баском Пеппа, бодая землю. Дон Сезар оплодотворял ее, как зверь, не помня ничего, кроме смуглого зада, в который вцепились его пальцы.
— Хрр! Хрррр! — рыкал он с каждым толчком, шлепая половинки, упругие, как барабаны. Тугая Пеппина плоть звенела, полная буйной молодой силы, и дон Сезар маялся в ней, умирал и хохотал, выплескивая кипяток своей любви. Оплодотворенная Пеппа умирала и хохотала вместе с ним...
— А ведь мы впервые с тобой... Никогда раньше... Да? — спросил он, когда отдышался.
— Да... Наверное... — отозвалась Пеппа, глядя в небо.
Она была счастлива. Настолько счастлива, что необходимость думать и говорить казалась досадной помехой.
Синее небо манило ее. Оно всасывало, поднимало к себе, кружило, купало в своей синеве, как в купели...
Уснул и дон Сезар, ткнувшись носом во влажную Пеппину срамоту.
***
Во сне ему вдруг явилось ВСЕ, поразив своей ясностью («как же я мог забыть?») и ужасной правдой, от которой он не мог скрыться, как ни прятался в тумане сна.
Все было просто и неизбывно страшно. Настолько страшно, что он проснулся — и долго вглядывался в синее, уже вечереющее небо, пытаясь вспомнить, ибо снова все забыл.
— Эй, — толкнул он спящую Пеппу. — Эй! Проснись.
— Аааа? — зевнула Пеппа, перевернувшись на другой бок. — Сезарито... счастье мое...
— Эй! Я вспомнил, все вспомнил, но сейчас снова забыл, — жаловался ей дон Сезар. — Пеппа!
— Ничего... еще вспомнишь... родненький мой... — бормотала Пеппа, не раскрывая глаз.
С минуту дон Сезар любовался ее улыбкой, безмятежной, как у ребенка.
Вытерев слезы, он встал. Оглянулся в поисках одежды, но махнул рукой и пошел, как был, голышом.
Он не знал, куда идет. Нужно было куда-то пойти, чтобы что-то узнать, — куда и что, дон Сезар не знал. Потому и шел.
Несколько раз он оглянулся на Пеппу. Что-то говорило ему, что она в безопасности, и с ней ничего не случится, если он отойдет.
Оглянувшись в последний раз, он перевалил холм и стал спускаться по другому склону.
Во все стороны открывался вид, от которого у дона Сезара защемило в груди. Голубые гряды холмов, перераставшие в золотисто-лиловые скалы, расходились бесконечными волнами к горизонту, где вздыбливались горными хребтами, туманными, как облака. Это был голубой мир, в котором и зелень, и золото скал, и серебро облаков светились головокружительным синим сиянием. Даже огромное солнце не жгло желтым и красным, как привык дон Сезар, а ласкало розовым, лиловым и фиолетовым. Его лучи, расчертившие долину сквозь облака, высвечивали в голубой траве золотые и розовые пятна.
Спустившись с холма, дон Сезар вышел к озерцу, куда низвергался небольшой водопад. На берегу он увидел лежащую ничком фигурку...
— Микаэла! Микаэла!!! — тряс он ее, закусив губу, пока она не вздохнула и не потянулась.
— А? Я долго спала, да?
— Микаэла, — гладил ее дон Сезар, не зная, что ответить. Та улыбалась ему:
— Мне снилось что-то ужасное. Что-то... А вы такой большой стали, дон Сезар... Взрослый... Сейчас вот смотрю — и прямо удивляюсь... И волосы у вас седые почему-то... Вас сегодня батюшка отпустил на целый день, да? Где же это я заснула?
— Микаэла! Ты... ты думаешь, что мы у себя? В Альдомоваре?
— Ну да... Хотя... Не знаю...
— Оглянись вокруг!
Микаэла встала и, сладко зевая, посмотрела по сторонам.
— Водопад? Где же это у нас такой? Не припомню... Как красиво!
— Мы не в Альдомоваре, Микаэла. Ты что, совсем ничего не помнишь?
— А что я должна помнить?... Не знаю, у меня со сна мысли туго шевелятся в голове. Как сонные мухи... Вы меня привезли куда-то, и я заснула, да? Вы купались?
— Нет...
— Смотрю, вы без одежды... Так давайте купаться! Давайте!
Микаэла хлопнула в ладоши от восторга.
Дон Сезар пытался хранить серьезность, но восторг Микаэлы вдруг обжег его, как поцелуй. Ему, как и ей, показалось, что они у себя в Альдомоваре, или, может быть, где-то рядом — так, как было в детстве, много лет назад...
Обхватив визжащую Микаэлу, дон Сезар швырнул ее прямо в одежде в воду — и прыгнул следом.
Вода была обжигающе холодной. Визг и плюханье дона Сезара с Микаэлой перекрыли рев водопада. Оглушенная, счастливая, перепуганная Микаэла топила дона Сезара в озере, которое оказалось мелким — по плечи им обоим, — а дон Сезар разрывал на ней платье, пока не обнажил полностью крепенькое тело, побелевшее от холода.
Выскочив на берег, они принялись гоняться и бегать друг за дружкой. Дон Сезар почти верил в то, что они — ТАМ, у себя в детстве, потому что все было, как тогда. Вот только...
— Попалась! — торжествующе хрипел он, повалив Микаэлу на траву.
— Ааа... ааа... — голая Микаэла изнемогала от смеха и усталости.
Дон Сезар держал ее за ногу, глядя выше, в пушистый пах, усыпанный жемчужными каплями, и в створки раковинки, которые он столько раз видел, но стеснялся потрогать...
Вдруг решившись, он нагнулся и поцеловал Микаэлу в розовый лепесток. Та притихла, вздрагивая от смеха.
Лепестки были солеными, как овечий сыр, и дон Сезар снова и снова лизал их, чтобы убедиться в этом.
Микаэла застонала, раздвигая ноги...
Неведомая сила, которую он уже знал, но стеснялся ей подчиниться (как ему казалось) — неведомая сила притянула их и вдавила друг в друга, приладив живот к животу, сосок к соску, срамоту к срамоте...
— Микаэла, — хрипло говорил дон Сезар, жаля ее языком в губы и в нос.
— Хихи, — фыркала та, глядя ему в глаза.
Сладкое, умилительное чувство, слепившее их плоть, раскачало им бедра, зажгло им потроха, и срамота дона Сезара цвела в Микаэле небесными соцветиями, пронизывая огнем его и ее тело...
— Как я люблю тебя, — стонал дон Сезар, расплескиваясь в ней горячими брызгами.
— И я вас ужасно люблю, — улыбалась ему Микаэла.
Она вжалась в его срамоту плотно, лобок к лобку, и им казалось, что они срослись бедрами и растут из одной точки, как стволы дерева...
***
— А? Что? — дон Сезар вздрогнул, открывая глаза.
Чьи-то руки тормошили его.
Казалось, они дотянулись к нему из сна, темного, тяжкого, где Микаэла с Пеппой...
— Пеппа? Микаэла?
Он вдруг отпрянул. Рядом лежала Микаэла, слепившись с ним в объятиях. Над ними склонилась Пеппа.
— Господи... Пеппа... Микаэла, — бормотал пересохшими губами дон Сезар.
Это было то, чего он боялся больше смерти: что они встретятся, и встретятся в его присутствии.
Может быть, это и снилось ему, это он и пытался вспомнить? И вот сон его пророс в жизнь, став явью...
— Микаэла, — сказала Пеппа, тряхнув кудрявой гривой.
— Пеппа, — ответила ей Микаэла, улыбаясь в ответ.
Она высвободилась из объятий и встала навстречу Пеппе. Девушки обнялись.
Ошеломленный дон Сезар хлопал глазами, глядя на них.
— Где мы?
— Не знаю... Не все ли равно? Главное — с нами Сезарито. Пойдем его целовать?
— Пойдем!
Смеясь, девушки ринулись к нему.
Они были обнажены, смуглы и бесстыдно прекрасны — кудрявая Пеппа и прямоволосая Микаэла, юные и грудастые, как античные блудницы...
— ААААА, — стонал дон Сезар, уворачиваясь от смуглой плоти.
— Вот тебе, вот тебе! — смеялись девушки, шлепая его грудями по лицу и по плечам. — Вот тебе! — визжали они, щекоча его и друг друга.
Задыхаясь, дон Сезар обхватывал их, скользя по шелковистой коже. Вскоре по лугу каталась куча мала из обнаженных тел. А через пару часов, когда солнце закатилось за скалу, дон Сезар молил Пеппу с Микаэлой:
— Девушки... Я страстно люблю вас... но... может, мы немного отдохнем?
— Зачем? Ведь я люблю тебя. Я хочу быть с тобой, — отвечали они хором, и дон Сезар вновь лизал и целовал влажную плоть языком, просоленным до волдырей. Его грешный уд давно выплюнул в обе утробы все, что было в тщедушном теле дона Сезара...
Когда стало темнеть, изнуренный дон Сезар наконец уговорил девушек прогуляться вдоль озера, чтобы найти ночлег.
Они шли, взявшись за руки — Пеппа и Микаэла по краям, в середине — дон Сезар, не понимавший, где шумит водопад, а где — у него в ушах.
Лиловое золото заката (да, как оказалось, бывает и такое) — лиловое золото заката полыхало сверху и снизу, переливаясь в водяной ряби. Со всех сторон кричали густые, влажные, насыщенные краски, растравляя истощенную душу дона Сезара.
Никто из них не думал об одежде, и это ничуть не казалось им странным. Более того, лишь дон Сезар, как казалось, сознавал это; девушки порхали нагишом так, будто за всю жизнь им не пришлось надеть на себя ни единого куска ткани. Они были мучительно прекрасны — каждая по-своему, — и красота их тел больно била в кровь дону Сезару, чувствовавшему себя дряхлым стариком...
***
За поворотом берега, у подножья высокой скалы они встретили человека.
Уже стемнело, и его черты были плохо видны, но дону Сезару он показался очень знакомым. Настолько знакомым, что емупочудилось, будто он сейчас вспомнит все, чего не мог вспомнить раньше.
— Приветствую вас, достопочтенный дон, — сказал незнакомцу дон Сезар. (Неизвестно, почему, но он был уверен, что перед ним дворянин. ) Не скажете ли нам, есть ли поблизости место, где можно было бы безопасно провести ночь?
Человек, сидящий на траве, обернулся к ним.
«Черт подери, надо было извиниться за то, что мы голые. Соврать что-нибудь... « — думал дон Сезар, удивляясь тому, что не испытывает стыда.
— Не зови черта, — ответил ему незнакомец. — Все равно ему сюда не добраться.
Дон Сезар остолбенел.
Притихли и девушки.
— И правильно сделал, что не солгал. Наготы не нужно стыдиться — ни там, ни здесь. Присаживайтесь, друзья.
Незнакомец указал им жестом на траву возле себя.
Повинуясь, дон Сезар и девушки сели напротив.
— Ну как, вспомнил? — спросил его незнакомец.
Он смотрел ему прямо в глаза — незлым испытывающим взглядом.
— О чем вы спрашиваете его, сударь? — спросила Микаэла.
— Он знает, дитя мое. Так как же? Вспомнил?
— Нет, — медленно сказал дон Сезар. — Нет, и вы знаете это.
— Почему ты думаешь, что я знаю?
— Я... не знаю. Почему-то мне так кажется.
— Да. Правильно кажется. Знаю.
— Помогите мне вспомнить, сударь! — вдруг взмолился дон Сезар. — Помогите, прошу вас!
— И мы просим, — сказали вдруг Пеппа с Микаэлой. — Мы не знаем, в чем дело, но мы не хотим, чтобы наш Сезарито мучился. Помогите ему, сударь, если сможете.
— Что ж. Ты действительно хочешь этого?
— Да.
— Что ж, — сказал незнакомец. — Что ж...
Он подошел к дону Сезару.
— Я расскажу тебе. Расскажу, и ты вспомнишь. Что задержится в твоей памяти, что улетучится из нее — зависит от тебя. Не передумал?
— Нет.
Незнакомец поднял руку, коснулся ею головы дона Сезара, и...
***
Странное дело: дон Сезар слышал его голос — и тут же видел воочию все, о чем тот говорил.
— Жил-был на свете славный идальго дон Сезар де Альдомовар.
Детство и юность его проходили в фамильном поместье близ Севильи, в окружении садов, фонтанов и зноя. Лучшим другом его детства была крестьянская девочка по имени Микаэла. Родители дона Сезара, хоть и не столь богатые, как их знаменитые родственники из Кордовы, но все же довольно-таки зажиточные дворяне, не были слишком строги в воспитании, и юному идальго предоставлялась определенная свобода, которой были лишены многие его сверстники.
Они с Микаэлой проводили вместе целые дни кряду: бегали, ловили цикад, болтали — и даже купались в ручье. (Хоть дон Сезар тогда еще не знал о греховности нагого тела, но о чем-то таком догадывался, и потому хранил эти купания в тайне. )
Больше всего они с Микаэлой любили прятаться в заброшенной башне и болтать о разных удивительных вещах, о которых дон Сезар узнавал из книг, добытых в отцовской библиотеке. В особенности он любил рассказывать ей о колониях, об Америке, о сокровищах Вест-Индии, об удивительных зверях, о злобных язычниках и прочих чудесах Нового Света.
Там же, в заброшенной башне, они поклялись друг другу в вечной любви, и дон Сезар пообещал Микаэле, когда вырастет, увезти ее на Коста-Рику — Берег Богатства.
Прошли годы. Дон Сезар вырос, возмужал, а Микаэла из девочки превратилась в смуглую и, быть может, не слишком изящную, но зато славную и добрую девушку. По-прежнему не было человека, который так же любил дона Сезара, как она (исключая, раумеется, его братьев и почтенных родителей).
Увы, Дон Сезар уже не мог с ней видеться так часто, как раньше: приличия требовали свое. К тому же он стал ездить с визитами, познакомился со множеством юных прекрасных дам, цитирующих Вергилия, играющих на гитаре и на клавесине, тонких и белолицых (ибо их прелестные личика береглись от андалузского зноя, как кувшины с вином. Впрочем, что не могла сделать тень — то довершали белила. ) Микаэла была загорелой, как мавр, ходила босиком, ноги и руки ее были вечно измазаны глиной, а умела она только хохотать и обниматься. Так, во всяком случае, казалось юному дону Сезару.
Однажды случилась беда (как ему, опять-таки, показалось). Ничтожный дон Хулио де Сальваторе, приревновав к одной из светских красавиц, оскорбил его, а когда обезумевший от гнева дон Сезар стал требовать удовлетворения — тот рассмеялся ему в лицо. Ужасней всего было то, что хоть предмет спора и старался хранить нейтралитет, но дону Сезару казалось, что и он (то есть она) украдкой смеется над ним.
Никогда еще юный идальго не знал такого позора. Сбежав с бала, он прискакал в Альдомовар, прибежал к хижине Микаэлы, разбудил ее — и долго, долго изливал ей свое горе, утнувшись лицом в запачканную юбку.
Микаэла гладила его по голове, целовала ему затылок и в темноте казалась дону Сезару ангелом во плоти.
Умиленный дон Сезар, желая излить охватившую его благодарность, обнял милую Микаэлу, стал целовать ей щеки, губы, подбородок, затем спустился ниже, ниже... Вскоре Микаэла, освобожденная от одежды, плакала, потрясенная первым соитием, а дон Сезар ревел, как дикий зверь, вливая в нее фонтан своей благодарности.
После того они еще долго лежали вместе, слепившись греховными членами — так долго, что дон Сезар вновь вскипел и отблагодарил Микаэлу повторно. Набожная Микаэла продолжала плакать, и дон Сезар обещал ей, что обвенчается с ней и увезет ее в Америку.
Пожалуй, никогда он не был так близок к этому намерению, как в ту ночь. Проклятый дон Хулио не давал покоя его истерзанной душе. «Я не смогу жить в Испании с бременем этого позора», думал дон Сезар...
На рассвете он скакал по направлению к Кадису. С ним была Микаэла, заспанная и счастливая.
В Кадисе дон Сезар рассчитывал сесть на корабль, идущий в Америку, а перед отплытием отправить покаянное письмо родителям. Он даже наполовину сочинил его (вторая половина, впрочем, никак не желала сочиняться). Все это казалось ему просто, как дважды два.
Однако на деле оказалось, во-первых, что корабли в Америку идут не так часто, во-вторых, что там вовсе не горят желанием принять на палубу благородного идальго, тем более с дамой, и в-третьих, наглецы требуют за это денег, которые кончились в первую же неделю пребывания в Кадисе.
Поскольку дон Сезар никогда не зарабатывал денег и не имел никакого понятия о том, как это делается, Микаэле приходилось брать заказы на шитье, мыть посуду и готовить еду в ближайшей таверне.
Вырученных денег хватало на жизнь в Кадисе, но не хватило бы на корабль даже до Лиссабона, не говоря об Америке. Микаэле настойчиво предлагали заработки другого рода, но она и слышать об этом не хотела.
Каждую ночь дон Сезар вливал в нее струи молодой страсти, каждую ночь Микаэла кричала от блаженства, подставляя дону Сезару соски, набухшие, как сладкие финики на солнце... Она не просила ничего больше и смиренно ждала обещанного похода в церковь. Дон Сезар был, в общем, вполне доволен ею, хоть и находил, что в Севилье предостаточно девушек красивей и изящней Микаэлы, крупной, костистой крестьянки с сильными плечами.
Шли недели. Постепенно плаванье в Америку, а с ним и венчание уходили куда-то в область мечтаний, о которых хорошо поговорить после любовных утех, но не более того.
Однажды вечером дон Сезар возвращался через припортовые кварталы. Там ему довелось совершить благородный поступок: разогнать банду негодяев, которые хотели обесчестить девушку. Негодяев было двое, они были вооружены, и один из них слегка ранил дона Сезара.
Девушка, оказавшаяся цыганкой, завела его в ближайший подвал и там перевязала ему рану.
Дон Сезар, не дыша, смотрел на тонкое личико в кудрях, выхваченное дрожащим светом свечи. Никогда в жизни он не видел ничего прекраснее. Пеппа (так звали цыганку) была совсем молоденькой, почти ребенком, хоть и имела тело взрослой женщины. Она была наивной, порывисто-благодарной, неуклюже-изящной, как все подростки, и неописуемо прекрасной в каждом жесте, слове и взгляде. Она была еще более смуглой, чем Микаэла, и дон Сезар пообещал ей баночку белил, которыми он красил Микаэлу, чтобы облагородить ее оливковую кожу*.
___
*Белила в XVIII веке выглядели совсем не так, как привычная нам косметика. Это была настоящая белая краска, которой дамы покрывали лицо, шею, грудь, плечи и руки, превращаясь в некое подобие японских гейш. (Прим. авт. )
Разумеется, он ничего не сказал Микаэле. Как благородный дон, он сдержал свое слово, и на следующий день, пока та мыла посуду в таверне, разыскал Пеппу и вручил ей обещанный подарок.
Восторгу Пеппы не было предела. Обслюнявленный ею дон Сезар лично выкрасил белилами Пеппино лицо и шейку, шелковистую на ощупь, как драгоценные индийские ткани. Выбеленная Пеппа стала, на его взгляд, такой прекрасной, что дон Сезар смутился и убежал, как мальчишка. Найдя Микаэлу, он забрал ее домой, заставив бросить недоделанную работу, и там долго успокаивал взволнованный уд в ее сочной утробе. Счастливая Микаэла упивалась этим порывом страсти...
Назавтра он снова был у Пеппы. Прошло пару дней — и они целовались, сплетаясь языками, дрожащими от жадности. Дон Сезар не смел прикоснуться к ней, но страсть была сильнее; в пароксизмах ласк он оголял Пеппу и зацеловывал ее темные, выпуклые соски так, что Пеппа выла зверем и исходила в любовных корчах, тиская рукой срамное место под юбкой. Всякий раз, пачкая штаны, дон Сезар мучился раскаянием и вливал его в привычную плоть Микаэлы, у которой уже заметно круглился живот, хоть дон Сезар и делал вид, что не замечает этого...
Конечно, вскоре все раскрылось.
Микаэла плакала, а дон Сезар, багровый от стыда, кричал ей, что он дворянин. Потом Микаэла ушла, хлопнув дверью, и дон Сезар полночи бегал по Кадису, разыскивая ее, а другую половину пролежал в постели, молясь то о том, чтобы Микаэла нашлась, то о том, чтобы она больше никогда не возвращалась.
Но к утру она вернулась. Вернувшись, вручила ему кошелек, в котором было шесть золотых:
— Если прибавить это к тому, что мы имеем, нам хватит на корабль. Завтра попополудни «Инфанта Изабель» отчаливает в Коста-Рику.
— Откуда у тебя деньги? — спросил ее дон Сезар.
— Неважно. Я не скажу этого тебе, — ответила Микаэла, упав ничком в постель.
Поняв, какой ценой они достались ей, дон Сезар пришел в бешенство. Ему было невыносимо жаль Микаэлу, но еще больше того жаль себя, ибо он не знал, что ему делать и говорить. Не умея найти верный тон, он накричал на нее, и Микаэла снова убежала.
На сей раз дон Сезар побежал за ней. Микаэла бежала к дому Пеппы (для дона Сезара было новостью, что она знает, где та живет). Он не мог догнать ее в детстве, когда они бегали наперегонки вдоль Гвадалквивира; не мог догнать и сейчас.
Вскоре Пеппа была извлечена из своего подвала, и на мостовой клокотал скандал, весьма обыкновенный для улиц Кадиса (да и Севильи, и Гренады, и любого города Испании). Дон Сезар сидел в отдалении, ухватившись руками за голову: в самом страшном сне он не мог представить такого позора.
Но тем более он не мог представить, что на свете есть вещи пострашнее. Обезумевшая Микаэла громко обвинила Пеппу в колдовстве:
— Ты приворожила моего жениха, — кричала она ей. — Сатана тебе помог! Пусть он поможет тебе уйти от возмездия!
Приумолкшие цыгане расходились по домам. Это были запретные слова. Микаэла, выросшая в деревне, не знала этого, как не знала и того, на что обрекает Пеппу.
На ее беду, у стен всегда есть уши. Не прошло и часа, как за Пеппой пришли стражники.
В темнице Пеппа, измученная пытками, показала, что к сношениям с нечистым ее склонила Микаэла. Напрасно дон Сезар молил стражников, напрасно хватался за шпагу: Микаэлу забрали в тот же день, посадив в одну камеру с Пеппой.
Следующие две недели дон Сезар провел в изнурительных попытках спасти девушек. Он оббивал пороги инквизиции, пытался организовать побег, сошелся с бандитами (которые без лишних сантиментов ограбили его). Все это принесло не слишком много пользы, потому что дон Сезар никогда ничего не организовывал и не знал, как это делается.
Конечно, их приговорили к смерти. Инквизитор Кадиса был сладострастно жесток и самолично приказал сварить двух ведьм на медленном огне.
В день казни Микаэлу и Пеппу, обнаженных, покрытых ссадинами и синяками, приковали к огромному котлу, подвешенному над вязанкой дров.
Дон Сезар был в толпе. Белый, как мел, он смотрел, как разводят огонь, как обезумевшие Микаэла с Пеппой, чувствуя нагревание дна, проклинают друг друга... Когда пошел пар, они обнялись, сплющив истерзанные груди, и стали просить друг у друга прощения. Покаянные слова мешались с криками, которые нарастали с тем, как закипала вода, и наконец переросли в единый душераздирающий вой. Хватая воздух пересохшим ртом, дон Сезар смотрел, как багровые тела, бывшие Пеппой и Микаэлой, бьются в смертных корчах, разбрызгивая кипяток, и изрыгают хрипы, от которых все его волосы побелели, как у старика...
Придя в себя, он хотел найти их тела, чтобы похоронить по католическому обряду. Но оказалось, что куски разваренного мяса, в которые превратились его возлюбленные, были отданы собакам, бродившим, облизываясь, до самого вечера по пласа Канделярия. Они не оставили даже костей.
Убедившись в этом, дон Сезар пронзил себя шпагой.
Сделал он это не слишком удачно, и еще три часа после того истекал кровью...
***
Очнувшись, дон Сезар глядел какое-то время перед собой, как статуя.
Затем повернулся к Пеппе, к Микаэле и обхватил их, как детей, сжав до хруста.
Девушки, ничего не понимавшие, гладили его по спине и по голове, а он обнимал их, раскачивался, как старик, и скулил Пеппе в грудь.
Затем он оглянулся.
— Постойте, — сказал он. — Почему тогда мы все живы?
— А почему ты думаешь, что вы живы? — спросил его незнакомец.
Дон Сезар молчал, прижимая к себе девушек.
— Мы мертвы? — спросил он. — Мы... в раю?
— Представления людей о том, что их ждет после смерти, увы, не слишком верно отражают природу вещей, — сказал незнакомец. — Она гораздо сложней, чем то, что можно назвать словами «рай», «ад» или какими-нибудь другими. Ближе всего, пожалуй, то, что вы привыкли обозначать словом «чистилище», — хотя и оно, по сути, ложно.
— Почему Пеппа с Микаэлой все забыли, а я... тоже забыл, но все равно что-то помню? Почему они не ревнуют друг друга ко мне?
— По разным причинам. Во-первых, они женщины. Такова их природа. Женщина гармонична, и если ей хорошо — она не озабочена изысканием того, чего у нее нет. У мужчины иная природа: всюду, где бы он ни был, он хочет забраться выше и получить больше, что бы это ни было — золото или знания. Кроме того, Пеппа и Микаэла искупили грехи мукой и покаянием. За свою ревность они расплатились сполна. Ты же прибавил к имеющимся грехам новый — грех самоубийства. Поэтому ты долго, долго (слово «долго» не выражает того, что я имею в виду, но другие слова подходят сюда еще меньше) — долго будешь помнить то, что сделал, — но не до конца помнить, а лишь столько, сколько выдержит твоя душа. Когда она окрепнет, и ты сможешь правильно усвоить свою память, как здоровый желудок правильно усваивает пищу — тогда... но это будет нескоро. До тех пор же ты будешь вечно мучиться тем, что не помнишь всего, будешь вечно стремиться вспомнить — и оттого мучиться еще больше. Уже сейчас ты почти все забыл... Кроме того, ты должен дарить этим женщинам столько души и тела, сколько они пожелают. (А пожелают они много, много больше, чем ты можешь себе представить. ) Малейшая твоя огреха — и чаша весов опустится ниже, удлиняя срок.
— Постойте... Но ведь жизнь с двумя женщинами — грех? — крикнул дон Сезар.
— Конечно. И это добавит веса твоей чаше. В утешение могу сказать, что твои старания вызволить женщин из темницы хоть ни к чему и не привели, но были засчитаны тебе. В награду за них на Земле ты будешь жить в цыганских балладах как благороднейший из дворян, и никто не вспомнит о том, каков ты был на самом деле...
— Кто вы?
— Думаю, ты знаешь ответ на этот вопрос. Прощай, дон Сезар, славный идальго из Альдомовара. Прощайте, Пеппа и Микаэла! Грядет ночь, и вам пора спать. Спите спокойно! Здесь, как вы уже поняли, не нужно искать себе ночлег. Пусть утро принесет вам то, чего вы заслужили.
Незнакомец коснулся каждого из них рукой — и все трое мягко опустились на траву, уснув друг на друге...
У Пеппы с Микаэлой на лицах бродили нежные улыбки. Дон Сезар маялся, кусал губы и судорожно прижимал к себе девушек, вздыхавших во сне.
(по мотивам поэзии канте хондо)