В тот судьбоносный день я вернулся домой пораньше. Специально отпросившись с занятий, чтобы, наконец, исполнить одно маленькое и очень щепетильное дельце, сверлившее мой мозг на протяжении нескольких утомительно долгих месяцев. С тех пор, как у моей прекрасной сестренки появилась кой-какая вещица, всецело завладевшая моим извращённым вниманием, я превратился едва ли не в наркомана, мечтающего хотя бы на дюйм приблизиться к объекту обожания. Я не мог сосредоточиться ни на чем ином, мысли были намертво прикованы к новоприобретенному фетишу и я проводил всё время в поисках подходящего способа как можно скорее завладеть им. Иначе, я был уверен, дальнейшее бесплотное мечтание попросту свело бы меня с ума. Я и так уже нахватал бесчисленных выговоров от учителей в колледже, за то, что вместо того, чтобы сидеть прямо, будто копье проглотивший и буравить глазами доску, усиленно изображая внимание, грезил, закатив глаза долу. И я уж молчу о маленьких физиологических последствиях этих грёз. Ибо допустимо ли объяснять суровой монахине, что я не могу выйти к доске не потому, что меня обуяла дьявольская гордость, а потому, что мой пенис взведен, раздраженный порочными мыслишками и здорово оттопыривает брюки. Да так сильно, что сидеть приходиться, широко раздвинув ноги, а уж чтобы встать и явить это зрелище всему классу не может быть и речи. К тому же, думаю, что с такой эрекцией мог бы запросто свалить парту, задев её своим вздыбившимся дружком.
К счастью, фортуна, наконец-таки, устала выслушивать моё нытье, которое я почитал за молитвы, и решила обратить внимание на ничтожного воздыхателя женских ножек, предоставив удобный случай воплотить иллюзию в реальность. Отперев дверь особняка, я на мгновение замер, прислушиваясь к звенящей вокруг тишине. Нужно было соблюдать предельную осторожность, ибо задуманное требовало полнейшей секретности. Секретности, возведенной в степень абсолюта, такой, что не снилась. Извращенные желания, которые я удовлетворял сугубо под покровом ночи у себя в комнате, превратили меня в сущего параноика и даже стоя на пороге, я не мог отделаться от ощущения, что за мной либо наблюдают, либо кто-то, притаившись в кустах, только и ждет удобного момента, когда я расслаблюсь и потеряю бдительность. И тогда выпрыгнет, как чертик из табакерки, схватит меня и потащит из темноты на свет, на потеху толпе плебеев, которые с радостью забьют меня камнями лишь за то, что посмел воплотить в жизнь желания, о которых они и мечтать бояться. По пути домой я только и делал, что озирался по сторонам, ища вокруг агентов полиции нравов, которых породило моё воспаленное паранойей воображение. Едва не угодил под колеса машины, и лишь резкий визг тормозов и звук клаксона вернули меня к реальности... Я одёрнул себя, приказав прекратить мечтать, стоя в дверях.
Черт возьми, сказал я себе, хватит вести себя, как сумасшедшая нимфоманка, которая в каждом кусте видит готовый к использованию фаллос, нужно двигаться! Двигаться! Всё казалось в порядке. Гостиная утопала в полумраке от плотно завешенных штор. Все, кто мне мог бы помешать были сейчас далеко: мама на работе, сестра в колледже, у прислуги выходной. По всем параметрам идеальные кондиции для задуманного. Постояв пару секунд на пороге, напряжённо вслушиваясь в поисках любого источника шума, могущего означать присутствие в доме постороннего (а это в данном случае все, кроме меня) и убедившись, что я вправду один, я закрыл дверь и, бросив портфель на диван, взбежал вверх по лестнице. Проскользнул по коридору и оказался перед входом на запретную для меня территорию — Комнату Эрики. Аккуратно повернув ручку двери, я проникаю в царство ЕЁ Златокудрого Сиятельства. Внутри царил идеальный порядок. Я осмотрелся, и мой взгляд упал на святая святых: шкаф с ее одеждой. Именно внутри него находился объект моего вожделения. Сдерживая дрожь нетерпения, начинавшую сотрясать мое тело градом ударов, я взялся за ручку шкафа, открыл дверь и, полной грудью вдыхая пьянящий аромат женского белья, принялся осматривать ряды шелковых вечерних платьев, строгих деловых костюмов и белоснежных блузок, висящих над сверкающим великолепием начищенных до зеркального блеска остроносых туфелек. Никаких простецких футболок, никаких джинсов или стоптанных кроссовок.
В общем ничего из того тряпья, что напяливают на себя все эти безродные плебейки с окраин. Только одежда, которую должна носить благовоспитанная леди из богатой и благородной семьи. Именно такой как наша. Среди множества вещей эту я узнал сразу. Новенькая униформа, купленная моей сестре для старших классов, висела, маняще раскачиваясь в самом центре гардероба. Я тяжело сглотнул. Мысли, что скоро я смогу облачиться в объект, ставший фетишем моих самых сильных эротических переживаний, вскружили мне голову. Я схватился за дверь, борясь с приступом головокружения и едва не придушил себя, стараясь сорвать галстук, чтобы вдохнуть поглубже. Не рухнуть бы в обморок прямо на пороге счастья, думал я, сражаясь с тугой уздечкой и верхней пуговкой рубашки, никак не желавшую расстёгиваться в моих трясущихся пальцах. Наконец, освободившись от тугого воротничка, я пару секунд постоял с закрытыми глазами, подождав пока чернота перестанет заслонять взгляд и исчезнет звон в ушах. Нужно успокоиться, твердил я себе, успокоиться, иначе я рискую умереть от разрыва сердца, как только коснусь складочек Эрикиной юбки. Я сам носил униформу, но моё мешковатое обмундирование не имело ничего общего с изящными линиями форменного жакетика Эрики. Я помнил, как она примеряла её, сразу после доставки. Как строго был затянут галстук на её лебединой шее, как ослепительно сверкала блузка. Как соблазнительно обтягивал её тело черный пиджак с рядом золотых пуговиц и школьным гербом на кармашке. А как развевалась плиссированная юбка, когда Эрика кружилась, стараясь рассмотреть себя со всех сторон! Она была великолепна!
Я сглатывал ставшую вязкой слюну, мечтая броситься к ней в ноги, и расцеловать её лакированные туфельки. Эрекция была настолько болезненно сильной, что мне пришлось пригнуться, чтобы выйти из комнаты. Иначе мои штаны могли запросто порваться. И это не какая-нибудь жалкая метафора! Австрийское качество моих дизайнерских брюк, которые по заверениям нашего семейного портного и спустя века будут держать стрелки, явно готово было позорно сдаться под натиском кипящего от желания органа. Ох, знала бы моя сестренка, о чем я думал, когда яростно дрочил в туалете. В какие фантазии я её запирал и в какие позы она ставила меня, заставляя униженно молить о пощаде. Держу пари, она с радостью вздернула бы меня за головку моего извергающегося потоками спермы члена, как только ей стало бы известно о моих шалостях в уборной! Короче говоря, тех пор, как я увидел свою сестру, облачённую в чудесную униформу, образ Эрики, поправляющей безупречный узел галстука, одёргивающей юбку или сдувающей несуществующую пылинку с лацкана форменного пиджака, стал для меня сущим наваждением. Я потерял и сон и аппетит. Я хотел быть ею, обладать совершенным телом моей сестры, чтобы облекшись в манящий комплект одежды, наслаждаться собственным великолепием. И если стать Эрикой у меня никогда бы не получилось, то насчет облачения в заветный предмет страсти, можно было и помечтать. Постепенно образ Эрики ушел на второй план, оставив только плавные изгибы пиджака и обольстительные складочки юбки. Мои эротические фантазии всё больше фиксировались на этой извращенной идее. Я представлял себя школьницей, провинившейся перед учительницей и оставшейся после уроков отбывать наказание. Я с упоением рисовал себе картины того, как учитель — сильная, властная женщина, стегает меня по попке указкой, говоря при этом всякие мерзости на предмет моей испорченности.
Стех пор я и стал готовить план, как бы остаться наедине с вожделенным трикотажем. И вот теперь я в полуметре от цели! Я достал аккуратно сложенную форму и бережно положил ее на кровать. Из нижнего ящика вытянул шелковые кружевные трусики. Я уже надевал некоторые из них и хочу ... заметить, что, видимо, женское белье создавалось не просто как деталь одежды, но и как инструмент для легкого наслаждения. По-крайней мере мне было очень приятно, когда член, наливаясь кровью, терся о кружева. Трусики очень плотно прижимают его к лобку, это меня очень возбуждает, так как дает ощущение, что мой член находится в шелковых перчатках какой-нибудь строгой Госпожи, для которой прикосновение к мужскому органу раба является отвратительнейшим занятием, нужным лишь для того, чтобы выпустить наружу его пылающее похотью семя, в противном случае грозящее разорвать налитые желанием яички. Я разложил свои мастурбационные доспехи на кровать. Вынул вешалку и некоторое время разглядывал герб школы, вышитый на правом кармане черного пиджака. Моё тело начинало дрожать от вожделения предстоящих удовольствий, которые я доставлю себе, мастурбируя в униформе сестры. Но медлить было нельзя. Я хотел больше времени провести облаченным в школьную форму Эрики, а не разглядывать её, стоя посреди комнаты. Сбросив с себя «свою» одежду, я принялся за священное таинство облачения в столь желанный для меня наряд. Первым делом я натянул трусики, стараясь, чтобы стоящий колом член не касался ткани кончиком пылающей от нетерпения головки, иначе я мог моментально кончить, и забрызгал бы спермой нижнее белье сестры.
О последствиях этого и думать не хотелось. Упаковав свой кипящий от напряжения отросток, я сделал несколько глубоких вдохов — выдохов, в тщетных попытках хоть чуть-чуть успокоиться, и принялся облачаться в униформу. Сначала я надел белую блузку, электрическими разрядами пронзившую моё дрожащее тельце, когда её шелк коснулся моих эрегированных сосков. Я и не думал что они у меня настолько чувствительные. По-крайней мере с мамиными блузками такого ощущения у меня прежде не возникало. Однако одно дело строгий деловой костюм (облачаясь в который я представлял себя провинившейся секретаршей, спешащей на ковёр к суровой леди-боссу, чтобы в темноте кабинета быть отшлепанной за невовремя сданный отчет), который хоть и был объектом моих фетишистских фантазий, безоговорочно уступал пальму первенства Эрикиной униформе. Это был совершенно особый мундир, в который были заключены все мои тайные грязненькие желания, способные возникнуть только в голове у такого богатенького мальчика, пресыщенного обычными удовольствиями для черни, как я. Эти желания подогревались строгостью матери, говорившей о домашних обязанностях, будто отдавая команды да садистскими шуточками сестры, которая частенько приводит в гости подруг, чтобы они, все вместе, скатали меня трубочкой в одеяло и, усевшись сверху, три часа глазели на своё дурацкое телешоу, изредка отпуская едкие замечания по поводу моей ничтожности. Всё это, вкупе с моей природной слабостью и женственностью, сформировали у меня желание подчиняться женскому полу. Мама в детстве наряжала меня в платье, завязывала бантики. Она очень хотела заиметь еще одну девочку, и, когда родился мальчик, долгое время отрицала мою мужественность, превращая меня в послушную и воспитанную леди.
Не знаю, до каких пор продолжались бы эти игры, если бы Эрика не стала интересоваться, почему остальные мальчики такие сильные и смелые, и носятся по улицам, гоняя палками кошек, а Петер сидит дома и пьет чай, одетый, как кукла. Мама прекратила эти игры с переодеваниями, не имея желания, чтобы слухи об этом, неодобряемом обществом отклонении, вышли за пределы нашего дома. Ведь мы были очень благополучной семьей, на чью кристально чистую репутацию не должно было попасть и пятнышка грязи. После этого мама стала относиться ко мне все жестче. В приказном порядке я должен был убирать квартиру, в те дни, когда мама (я уверен намеренно) давала выходные нашей прислуге. Это было очень унизительным, ведь я с детства привык, что за мной убирают, и считал это занятием для низших классов, но я не смел ей перечить. Она буквально светилась властью и от одного маминого вида у меня начинали дрожать коленки. Если мать входила в комнату, я немедленно вскакивал с места и становился по стойке смирно, вытянув дрожащие руки по швам. Она могла не обратить на меня никакого внимания, могла зайти лишь для того, чтобы в очередной раз насладиться покорностью сына. Наверняка, чтобы выказать еще большее презрение ко мне как к существу мужского пола, она всегда сама купала меня в ванной, и когда дело доходило до мытья моего детородного органа, была очень груба. Её лицо искажалось злобной гримасой, от которой у меня всё холодело внутри. Она с силой натягивала кожицу вокруг головки и жестко намыливала мой конец.
Иногда из её рта непроизвольно вылетали ругательства, и тогда она злилась еще сильней. Я корчился от боли, но не решался не то что схватить её за руки, но даже пикнуть что-нибудь умоляющее. Всё это постепенно формировало мои сексуальные фантазии, в которых я всё чаще видел себя во власти своенравных и сильных женщин и с удивлением стал понимать, что мечтание о подобном пленении доставляют мне всё большее наслаждение. Когда я открыл для себя онанизм, мои фантазии встали на прочные рельсы, ведущие в мир извращенных желаний, по которым я с большим азартом гнал паровозик своего бьющегося в судорогах оргазма тельца, мастурбируя в темноте. Спустя какое-то время мои аморфные представления о подчинении оформились, благодаря журналу, который я нашел по пути домой в грязной подворотне, с содержанием не менее грязным, чем то место, в котором он валялся. На картинках были изображены женщины, один облик которых заставлял падать перед ними ниц. Облаченные в кожу и блестящий латекс они подминали своими острыми каблуками тщедушных и слабых мужчин, низведенных до состояния половых тряпок. Они позволяли этим ничтожествам, лишенным последних крупиц достоинства, вылизывать господские ноги. На одной странице женщина, стоявшая на четвереньках, вжимала в свой зад голову мужичка со связанными за спиной руками. На другой, она мочилась ему прямо на лицо.
Наивная детская психика была безжалостно сломлена мощным потоком женского очарования, и я с наслаждением осознал, что больше всего на свете хотел бы оказаться у ног прекрасной Госпожи, которая моментально превратит меня из благополучного мальчика в хрюкающее от похоти животное, готовое исполнить любой её каприз. Журнал я спрятал под кроватью и на многие месяцы он стал моей путеводной звездой в чудесном мире женского доминирования. Вскоре, простой онанизм престал меня удовлетворять и, чтобы как-то разнообразить его, я решил вернуться к практике переодевания в женскую одежду. Мама давно меня не переодевала в платьица и воспоминание об этом, подогретые переживаниями последнего времени, приобрели для меня новую порочную привлекательность. Я начал с нейлоновых колготок, которые утащил у сестры. Надев их на голое тело, я с упоением наслаждался необычными, но столь сильными и приятными ощущениями, что в первую же ночь кончил безо всякого рукоблудия, только лишь от осознания того, что лежу в своей комнате без трусов, в украденных у сестры колготках, каждую секунду подвергаясь опасности быть разоблачённым, взбреди маме или Эрике поднять меня среди ночи с постели. Затем пошла очередь трусиков. Приходилось быть особенно осторожным с заимствованием Эрикиного нижнего белья. Я старался брать трусики, лежащие в самом низу и ни в коем случае не испачкать их в сперме, потому что стоило мне их одеть, как приятная слабость разливалась по телу и горячая струя поднималась из яичек грозя залить белоснежные кружева своими мерзкими склизкими потоками. К счастью я всегда успевал вовремя выдернуть оргазмирующий член, и, падая на колени, спускал на пол. А после бережно возвращал трусики на место.
В скором времени, осмелев, я принялся за остальные детали женского туалета. Особое предпочтение я отдавал маминым блузкам и пиджакам. И если вид мамы в строгом костюме вызывал у меня стойкую эрекцию и желание подчиняться ей, то сам, надев его, я наоборот казался себе смирённым ...
форменной одеждой. Униформа это ведь такой же элемент контроля, просто те, кто от природы обладают даром подчинять, надев её, ощущают, как она придает их облику дополнительную властность, а склонные подчиняться, воспринимают её как смирительную рубашку. Я часами листал женские журналы мод, ища женщин в безукоризненно строгих костюмах. И находя, таял под их властными взглядами. Таинственно пропадавшие страницы бережно помещались в особую папку, чтобы потом в тишине туалетной комнаты я, с подгибающимися от изнеможения коленями, доказывал этим начальственным богиням свою безграничную преданность, шепча самоуничижительные слова в свой адрес и восторженные эпитеты в их. Будто в бреду, я едва мог стоять прямо и удержать рвущиеся наружу стоны, пока терзал свой разгорячённый член, я падал на колени в спазмах оргазма, не в силах более сдерживаться и в исступлении облизывал глянцевые ножки. А затем появилась униформа Эрики и всё остальное превратилось просто в кучу тряпок. Струящийся шёлк блузки покрывает моё нежное тело, будто парное молоко в ванной какой-нибудь герцогини. Как же я люблю касаться кончиками пальцев маленьких пуговок, медленно закрываясь в чудесную белую раковину. Упиваясь процессом, я с маниакальной тщательностью застегивал каждую пуговку на блузке, от тугого воротничка и до пупка. Затем обернул вокруг пояса плиссированную юбку, стараясь как можно меньше раздражать напряженно пульсирующий член, застегнул на ней молнию, пуговицу, и аккуратно заправил блузку вовнутрь.
Я очень люблю педантичность и строгость, с которой Эрика носит свою униформу, поэтому стараюсь подражать ей в этом, следя за тем, чтобы блузка ни в коем случае не нависала мешком над поясом юбки. Я всегда восхищался сестрой. И, чего греха таить, завидовал, что ей повезло родиться женщиной. Да к тому же, такой совершенной. Она умна и сильна не по годам, поэтому и окончит колледж раньше своих приятелей. В противоположность мне, хиляку, учащемуся на «удовлетворительно» только благодаря снисхождению учителей, не желающих портить отношения с моей мамой, являющейся щедрым меценатом и членом родительского комитета. Эрика с детства была сильнее и всячески унижала меня перед сверстницами, отрабатывая только что разученный на тренировке захват, и под смех и улюлюканье швыряла в разные стороны моё жалкое тельце. Она получила от нашей матери всё самое лучшее. И хотя я, вместе с обожанием и восхищением, столь же сильно ненавижу Эрику за её спесь и хамское ко мне отношение, должен признаться, что не будь её одаренности, она бы не заимела новую униформу для старшеклассниц раньше времени, и я бы не имел такой великолепной и совершенно неожиданной возможности примерить её на себя. Завязывая галстук, я стремлюсь, чтобы узел был затянут как можно туже — это очень возбуждает. Будто я подвешен за горло, и мои ноги бессильно сучат в воздухе, а веревка зажата в кулаке неистовой Домины. Однако тут очень важно не переусердствовать, иначе узел превратиться в уродливую буклю и воротничок блузки из-за этого будет отвратительно топорщиться. Терпеть этого не могу. По горло сыт этими неряхами из женского корпуса.
По сравнению с Эрикой все эти недоделанные соблазнительницы рода мужского просто неуклюжие коровы, ни черта не смыслящие в стиле. Я педантично осматриваю получившийся узел, стараясь насколько возможно приблизиться к тому идеалу, который повязывает на своей изящной шейке моя безупречная сестрёнка. Удовлетворённо хмыкаю, полностью довольный результатом. Узел вышел строгим, плотно затянутым, но в то же время достаточно широким, именно таким как носит Эрика. Пиджак с рядом золотых пуговиц плотно облегает мою фигуру. Благодаря природной стройности он мне ничуть не жмет, словно сшит на меня, а не на мою более удачливую сестрицу. Натянув белоснежные гольфы и обувшись в черные лакированные туфельки, я принялся разглядывать себя в зеркале, разглаживая складки. Мой член пульсировал, искушая меня поскорее покончить с напряжением, но я изо всех сил сдерживал себя. Столь скорая развязка оставляет после себя больше неудовлетворенности, чем наслаждения. Томление, которое испытываешь, не позволяя себе кончить приносит удовольствие стократ выше. И только когда сил терпеть пульсирующую боль в рвущейся от напряжения головке больше нет, и ты, действуя почти бессознательно, спускаешь свое семя, ты испытываешь почти божественный экстаз. Проверено опытным путем. Мной и святой Анжелой Блаженной. Так что можете поверить, если не мне, то уж Учителю Церкви точно, что поддаваться искушению слишком рано — самый страшный грех на пути наслаждений. Оставьте это несдержанному в своих желаниях плебсу. Пусть себе буравят своих тупеньких женушек хоть до посинения, выше обезьяньих кривляний в постели им всё равно вовек не суждено подняться. Поэтому я, игнорируя мощные позывы запустить руку в трусики и избавить пенис от пытки, ложусь на кровать сестры и начинаю гладить своё тело, погружаясь в свои порочные фантазии.
Где я превращаюсь в смазливую ученицу, и где меня вновь и вновь мучает строгая учительница. Я стою перед ней потупив взгляд и лепечу мольбы о прощении. Она мерно похлопывает указкой по ладони и взглядом полным сладострастия скользит по мой точёной фигурке, по едва оформившимся грудками скрытым под пиджаком. Затем резко сметает всё со своего стола и приказывает мне лечь на него животом вниз, так, чтобы моя жаждущая наказания попка, после того, как учительница задирает на мне юбку, была полностью доступна для истязаний. Она говорит мне о том, какая я грязная, дрянная девчонка и кончиком указки водит по моим ягодицам. Иногда острый конец больно вонзается в кожу, и тогда я закусываю губу, едва сдерживая стоны вожделения. Её оскорбления всё сильнее заводят меня и вот я, уже слабо контролируя себя, начинаю извиваться на столе и словно в бреду шепчу призывы учительнице перейти поскорее к делу и отстегать свою нерадивую ученицу. Она называет меня шлюхой и со всего маху опускает указку на мою исходящую похотью попку. Я кричу, но скорее от наслаждения, чем от боли. Он бьет меня, еще и еще, каждый раз сопровождая удары изощренным ругательством. Она знает, что я просто испорченная извращенка, прячущаяся за маской благовоспитанной девицы, и посему полна желания вывести развратницу на чистую воду. Розги быстро обнажают потаенную порочность моей гадкой натуры, и вот я уже умоляю её не прекращать эту сладостную муку.
Я прошу её отбросить всякое сострадание и отстегать меня как можно сильнее. По моим щекам текут слезы, но это слезы радости, ведь мечты маленькой шлюшки сбылись. Её стегает учительница, перед которой она грезила оказаться на коленях и с упоением лизать её туфли, жаждала выполнять её команды, как вышколенная собачонка. Я кончаю от каждого удара, исходя соками и слизью. Бьюсь в спазмах оргазма. Моя юбка вся потемнела от срамных выделений и учительница, видя, что наказание приносит лишь удовольствие испорченной девчонке, решает перейти к более унизительной экзекуции. Она вводит указку прямо в мой горящий, раскрасневшийся анус, заставляя меня выгнуться дугой от боли. Учительница, совершенно не обращая внимания на крики раздирающие моё горло, продолжает орудовать указкой в моих глубинах, до тех пор, пока не решает, что ученица понесла вполне заслуженное наказание, и теперь, приведя себя в порядок, может катиться к себе, в свой уютный домик, чтобы на досуге пораскинуть мозгами на предмет своего несносного поведения. Ведь саднящее чувство в заднем проходе станет для этого замечательным подспорьем. Так я предаюсь мечтаниям и лежа на кровати глажу свое тело, всё сильнее распаляя желание добраться до конца тягостной прелюдии и приступить к яростным фрикциям, которые одни только способны привести в равновесие расшалившееся подростковое воображение и даровать блаженную свободу от схлынувшего семени. Я мну свои воображаемые девичьи груди, щипаю затвердевшие бусинки сосков, проступающие сквозь ткань блузки, в исступлении дергаю юбку.
Мой средний палец пробирается под складочки плиса и кружевную темницу трусиков, и ловко проникает в разгоряченный анус, чтобы всласть порезвиться, скользя внутрь и наружу в круговерти извращенных аттракционов. Признаться, я еще ни разу не кончал от трения чего-нибудь твердого и длинного в моей заднице, хотя ощущения, возникающие при этом, были просто потрясающие. Пока мой пальчик орудует в непокорной дырочке так и норовящей захлопнуть узенький проход, который, несмотря на вроде бы частое пользование остается всё таким же негостеприимным, я, другой рукой, наконец-то разрешив себе разрядится, ныряю в трусики и сжимаю в ней свой трепещущий член, который буквально сам рвется ко мне в ладонь, чувствуя возможность скорейшего исполнения своей самой сладостной функции... — Так, так, так, ну и что у нас тут такое? От этих слов, неожиданно нарушивших тишину, мой сфинктер сжался так, что казалось, будь там зажат грецкий орех, он взорвался бы в деревянную крошку. Перед глазами в одно мгновение протянулась пленка, на которой была изображена вся моя жизнь, а поверх двигающихся картинок, где Петер Краус неистово дергал рукой свой членик, сгибаясь в спазмах многочисленных оргазмов, одетый в женскую одежду, тянулась надпись: «попалсяпопалсяпопалсяпопался». И заканчивалась она в том месте, где я, лежа на постели сестры, сжимаюсь от страха под пристальным взглядом голубых глаз так неожиданно вернувшейся Эрики, которая улыбаясь, подпирает плечом входную дверь и, сложив руки на груди, источает всё своё гордое великолепие прекрасной римской богини.